Пока Сидорова отливают водой из пожарного ведра, дирекция совещается: как же эстетически воспитывать? Можно было бы, конечно, знакомить подрастающее поколение с мировой культурой. Или пойти с учениками в филармонию. Но какое уж тут знакомство, если программа предусматривает всего лишь трех-четырех композиторов (Чайковский, Бетховен, Шостакович) и надо во что бы то ни стало вдолбить в головы учеников «интонирование мажорного и минорного звукоряда в пределах тонической квинты» (из программы по пению в восьмилетней школе)!
Вероятно, это тоже нужно — интонирование звукоряда. Но уж определенно не в течение всех часов, а только в точных пределах «тонической квинты», в пределах разумных и целесообразных.
Может быть, все-таки есть смысл уделить эстетическому воспитанию в школе, так сказать, более интонированное внимание?
Возможно, надо даже решиться на такой безумный по героизму шаг, как увеличение часов, посвященных музыке, живописи и ваянию. Очевидно, следует подумать о создании специального курса эстетики в старших классах. Что-то надо срочно предпринимать… Для этого академикам педагогических наук, как говорится, все карты в руки. Но надо, чтобы сдвиг произошел обязательно. Или, как говорят ученики старших, а равно всех прочих классов, «железно».
ВЫВЕРНУЛСЯ
Иван Михалыч, председатель колхоза «Бежин луг», приехал в областной центр вечером. Шофер Виктор пошел возиться с «газиком» во дворе гостиницы, а Иван Михалыч поднялся на второй этаж, где им был отведен номер.
В номере оказался еще один постоялец, точнее, его рыжий, истлевший от непогоды портфель. Иван Михалыч сделал легкую гримасу. Он отлично знал его хозяина — районного прокурора Глухова, которого — в районе за непомерный рост и худобу звали Кощеем Бессмертным. Свидание с ним ничуть не радовало председателя. Недавно прокурор возглавлял комиссию, обследовавшую «Бежин луг», и должен был выступать завтра на областном активе.
— Лежишь? — саркастически обратился Иван Михалыч к портфелю. — Ну и лежи.
Портфель ничего не ответил.
— Эвон раздулся от бумаг, — продолжал председатель, — что твой удав. Все бумаги, бумаги… — уже ни к кому персонально не обращаясь, сказал Иван Михалыч. — Вы бы с прокурором попробовали в таком трудном колхозе поработать. Да-с.
Иван Михалыч повернулся к портфелю и показал ему язык.
— Ну, ладно. Ты, так и быть, лежи, а я пойду закусить. Нет, нет! — Иван Михалыч покачал пальцем. — Сегодня насчет шнапса — ни грамма. Завтра, братец ты мой, актив, так что нужно быть, как стекло! Ясно? Ну, пока. Я пошел.
Ресторан был уже переполнен, и Иван Михалыч с трудом нашел себе местечко у самого оркестра. Несколько минут, ошарашенный звуками джаза, Иван Михалыч с удовольствием разглядывал живопись на стенах. Там было всего понемногу: колосья, символизировавшие сельскохозяйственную направленность области, три пингвина, странные рыбы и даже обезьяна. Она висела как раз над ударником и корчила веселые рожи. Подбежавший официант пронзил председателя опытным взглядом и заговорщически спросил:
— Что будем пить?
Иван Михалыч хотел было брякнуть: «Сто пятьдесят с прицепом» — и соответствующе пошутить, но, вспомнив про завтрашний актив, воздержался и заказал только чего-либо поесть. В ту же минуту раздался истошный вопль:
— Ваня! Иванушка!
Иван Михалыч поднял глаза. Кричал старый фронтовой друг Коля Мякишев, работавший где-то в соседней области.
— Здоров, Микола! — возопил Иван Михалыч и упал в объятия друга. Дальше все происходило по древней, как мир, программе «встреча друзей». Друзья вытирали слезы и кричали: «Сколько лет, сколько зим!» Потом подсчитывалось количество воды, утекшей за это время, а количество водки в графинчиках росло в щедрой пропорции с прошедшим временем.
Над головой друзей извивалась обезьяна, ударник адски грохотал, и в один момент председателю даже почудилось, что рыбы на стене быстро-быстро поплыли к выходу. Ивана Михалыча вдруг охватило состояние восторга, и все без исключения присутствовавшие показались ему товарищами, друзьями и братьями. Аккордеонист подошел к микрофону и ужасным голосом запел: «Я люблю тебя, жизнь!», — и кто-то сзади откликнулся заплетающимся языком:
— Эсклющительный т-лант: поет и играет…
Плавали в тумане чьи-то физиономии. Друзья тоже пели про жизнь. Падая друг на друга, они оделись в гардеробной и вышли на улицу. Они долго стояли под фонарем, и свет от него качался по земле вместе с их тенями. Друг Мякишев хватал Ивана Михалыча за шею и куда-то толкал. Потом неизвестно как они попали в закрытый горсад и долго плутали между статуй и беседок. В конце концов приятели катали друг друга на карусели. Иван Михалыч сидел на серой в яблоках лошадке, а друг Мякишев, меся грязь сапожищами, бежал вокруг, страстно обнимая двугорбого верблюда.
Еще позже, спасаясь от тревожных свистков, Иван Михалыч один бежал куда-то тигриными прыжками, что-то похрюкивая, и луна укоризненно смотрела ему вслед.
Без шапки, истерзанный, Иван Михалыч приплелся в гостиницу, еле-еле нашел свой номер, перебудил всех постояльцев, но долго еще не мог лечь. Он все куражился, бродил по комнате, проливая воду из графина, что-то бормотал, косясь на кутавшегося в одеяло прокурора.
Иван Михалыч проснулся, когда было уже совсем светло. «Актив проспал», — смятенно подумал председатель. Он стал одеваться рывками. Голова болела так, что хотелось лечь и умереть, а во всем теле ворочался гигантский червяк. Он посмотрел на изодранный в клочья галстук и вспомнил, как душил его этим галстуком его фронтовой друг Мякишев. Иван Михалыч выбежал из гостиницы. На телеграфном столбе сидела ворона. Птица критически оглядела председателя с головы до ног и от отвращения даже не каркнула, а прокашляла: «Хор-рошш!»
Иван Михалыч схватился за трещавшую голову и ринулся к Дому культуры.
Актив шел полным ходом, и все, как подумалось председателю, посмотрели на него с негодованием, когда он пробирался между рядами к свободному месту.
— Фу, — пробурчал сидевший рядом учитель Фалеев-Перышкин. — Уж если бог рожей обидел, ты бы, Иван Михалыч, с похмелья-то надевал бы противогаз или шляпу с вуалеткой… Эко у тебя вывеску раздуло!..
Иван Михалыч сел как раз в ту секунду, когда слово взял прокурор Глухов. «Хана! — огненным зигзагом пронеслось в черепе председателя. — Сейчас про вчерашнее расскажет — и с приветом».
Прокурор встал и с ехидством посмотрел на Ивана Михалыча.
Тот втянул голову в плечи.
— Я про «Бежин луг», — сказал прокурор. — Мы там недавно проверяли…
«Каюк, — подумал Иван Михалыч. — Уж он вчерашнюю картинку опишет, будьте покойны».
— Безобразия в колхозе творятся, — продолжал Глухов. — Культиваторы заржавели, части растащили. Это, товарищи, не культиваторы, а, товарищи, антикультиваторы!
Зал рассмеялся, и все опять посмотрели на Ивана Михалыча. Тот съежился в кресле, совсем маленький и слабый. «Сейчас он меня! — думал председатель. — Ну же, ну же, давай, не томи душу…»
— А скотный двор? — зловеще сказал прокурор. — Грех один, а не скотный двор…
Прокурор говорил. Это было настоящее обвинительное заключение. Глухов рассказывал, как в «Бежином луге» вместо кукурузы посеяли семена баобаба, присланные туда по ошибке опытной станцией, как сажали репу, а взошла капуста, как пропили всем колхозным активом семенной фонд, а Иван Михалыч сидел и маялся: «Когда же прокурор расскажет про вчерашнее?»
А прокурор поведал, как в «Бежином луге» перед паводком специально раскатывают по бревнам мост, чтобы районные власти не могли добраться до царящих в колхозе безобразий.
Прокурор обличал, а на душе у Ивана Михалыча становилось все светлей и светлей, и даже голова болела не так безумно, как утром. «Молчит! — ликующе размышлял председатель. — Молчит про вчерашнее. Неужели пронесет?»