Назавтра Николай уехал в Черкассы.
За день до того никто об этом даже не думал. План возник случайно, на вечеринке. Оказалось, что у Ромки есть родители – отец и мать, и совсем недалеко, в Черкассах, что до начала занятий осталось больше двух недель и что вообще какого черта, говорил Ромка, околачиваться в городе, когда можно чудесно провести время на Днепре, поправляясь на родительских харчах. Шура и Алексей поддержали его, и на следующий день Николай с Ромкой выехали на старенькой, осипшей «Десне» в Черкассы.
За два дня до начала занятий Николай вернулся домой. Шура, увидев его, всплеснула руками.
– Ой! Какой толстый! – в голосе ее чувствовался даже испуг. – Никогда тебя таким не видела.
Николай рассмеялся.
– Картошка, сметана, спокойная жизнь.
– А почему телеграммы не прислал? Я бы тебе пирог с яблоками испекла. Сейчас столько яблок…
Она побежала на кухню, а Николай, посмотрев ей вслед, подумал: «Ну, вот и все в порядке! Веселая, собирается пирог печь».
Весь вечер они провели вместе. Николай рассказывал о полуметровых сазанах, которых они ловили, о старике Кононовиче – Ромкином отце, по вечерам заводившем бесконечные разговоры с Николаем. Шура делилась своими служебными новостями.
Следующий день было воскресенье. Привыкший к реке, Николай вытащил Шуру на пляж, и хотя был конец августа, Шура даже обожглась. Провели они на пляже целый день. Лежали под грибком, немножко поиграли в волейбол. Потом Николай демонстрировал Шуре прыжки в воду с вышки. Прыгал он хорошо – всякими щучками и ласточками. Шура с удовольствием слушала, как опытные пловцы хвалят ее Николая.
Вернулись последним катером, прошлись по тихому вечернему городу, рано легли спать, усталые от воздуха, солнца, воды, – совсем как в старое доброе время.
На следующий день Николай пошел в институт.
Но, как это всегда бывает, оказалось, что аудитории для первого курса еще не подготовлены и занятия перенесены на завтра, на вторник. Николай списал расписание, потолкался между ребятами в вестибюле. Потом зашел в библиотеку – надо было захватить учебники, пока не поздно.
За столом, у самой стойки, сидела Валя. Наклонившись над книгой, она что-то выписывала из нее в блокнот. Николай прошел мимо (она не подняла головы), попросил нужную ему книгу, полистал ее, потом подошел к Вале. Он не видел ее целый месяц.
– Можешь меня поздравить, Валя, – сказал он негромко, перегнувшись через стойку.
Валя вздрогнула и подняла голову.
– Можешь меня поздравить, – повторил он. – Приняли.
Валя продолжала смотреть на него, повернув голову и прикусив губу. Потом сказала:
– Поздравляю. Я очень рада.
– Я тоже. – Николай почему-то улыбнулся. – Вот я и студент, значит.
– Студент, – повторила за ним Валя и посмотрела куда-то в сторону.
По всему видно было, что она не очень склонна к разговору. Но Николай не отходил. Ему не хотелось уходить. Придвинув ногой стоявший у стойки стул и опершись о него коленом, смотрел на Валю.
– У тебя что, лекция сейчас?
– Да, через пять минут.
Николай помолчал, потом, чувствуя, что пауза затягивается, спросил почему-то о Бэлочке:
– Ну, как Бэлочка? Не родила еще?
– Родила. Двойню.
Он не выдержал и рассмеялся.
– Бедный Муня! И давно?
– Говори тише. Здесь все-таки библиотека.
Николай закрыл ладонью рот, потом вопросительно взглянул на Валю и спросил уже шепотом:
– Вероятно, надо подарить что-нибудь?
– Твое дело.
– Что же?
Валя ничего не ответила. Николай почесал затылок.
– Придется на толкучку сходить.
Он посмотрел на часы – было без пяти двенадцать. Отодвинул стул, выпрямился. Валя кончила писать и всовывала блокнот в полевую сумку.
– Так у тебя, значит, еще лекции? – спросил Николай.
– Да. До трех.
– А после трех?
Валя подняла голову.
– А тебе зачем?
– Просто так… Думал, может, вместе на толкучку сходим. Я ведь в этих вещах не очень…
– А я, по-твоему, очень? – Она чуть-чуть улыбнулась, и Николаю сразу стало хорошо, он не видел этой улыбки почти год.
В коридоре задребезжал звонок. Валя перекинула сумку через плечо и сказала:
– Прости, мне надо идти.
Николай до трех часов бродил по городу. Прошелся по садам вдоль Днепра, затем, от нечего делать, зашел на выставку проектов реконструкции города. Ему было весело и хотелось разговаривать. По выставке ходил недовольного вида старик с серебристой бородкой. Николай почему-то решил, что он художник, и завел с ним разговор. Старик оказался не художником, а капельдинером оперного театра, тем не менее критиковал проекты с апломбом старожила и знатока.
– Ну чего это они все придумывают? Удивить хотят. Строили бы, как оно было, и никто б их не ругал. Разве плохо было? Я вас спрашиваю: разве плохо?
Николай говорил, что не плохо, но сейчас все-таки другое время, и если уж строить заново, так зачем же строить так, как при царе Николае.
Старик качал головой.
– А зачем эти шпили? Не понимаю. Дом должен быть домом с окнами, крышей, честь честью. А они шпили какие-то.
Старик был рад собеседнику и попытался даже перейти с архитектуры на театр, но Николай понял, что это небезопасно, к тому же было уже без четверти три, и, распростившись со стариком, побежал за Валей.
Толкучка отняла у них часа полтора. Несмотря на поздний час, народу было так много, что к концу своего похода Николай с Валей чувствовали себя так, будто их полтора часа молотили цепами. Они долго стояли перед детской коляской на рессорах и резиновых шинах, но она была не по карману, и пришлось, уговорив себя, что младенцы все равно в ней не поместятся, ограничиться покупкой двух чепчиков.
Чепчики были бумазейные – в общем очень некрасивые, с какими-то голубыми бантиками неизвестно для чего, – но молодые родители пришли в восторг. Бэлочка утверждала, что чепчики очень даже к лицу младенцам. Николай, хотя никак и не мог понять, о каких лицах может быть речь, тоже соглашался и говорил, что очень мило. Муня держал обоих близнецов на руках и смотрел такими счастливо умоляющими глазами, что не хвалить Аркадия и Ларису было бы просто бесчеловечно. И Николай хвалил, и Валя тоже хвалила, и Бэлочка сияла, а Муня просил разрешения распеленать их, чтобы показать, какие у них аппетитные спинки и животики.
Потом пришел Яшка Бортник и стал совать им в рот папиросы. Муня пытался оттащить, Яшка хохотал. Тогда Бэлочка сказала, что она будет сейчас кормить, и все ушли.
Валя отправилась на кухню что-то готовить. Николай зашел к ней в комнату и с детской радостью начал рассматривать знакомые предметы – разбитое пресс-папье, под которым лежали квитанции за квартиру, куски кварца и горного хрусталя. Под чернильницу была засунута старая концертная программа.
Николай вспомнил этот концерт. Анна Пантелеймоновна с Валей заставили его как-то пойти вместе с ними послушать музыку.
– Слух у вас есть, а музыки вы не знаете, – сказала тогда Анна Пантелеймоновна. – Надо приучать себя к хорошей музыке. Идите на кухню почистите сапоги.
Он пошел на кухню, почистил сапоги, а потом битых три часа сидел и слушал какой-то Бранденбургский концерт и еще какие-то классические вещи. В одном месте он, кажется, даже всхрапнул, но ни Валя, ни Анна Пантелеймоновна, к счастью, не заметили.
Обе они были в восторге, – восхищались дирижером, бледным длинноруким человеком во фраке, страшно вспотевшим к концу вечера. Николай говорил, что ему тоже понравилось, но когда ему предложили через неделю пойти опять, он под каким-то предлогом уклонился: музыку он любил, но предпочитал все-таки ансамбль Александрова.
– Ладно, ладно, – говорила Анна Пантелеймоновна, не унимаясь. – Вот приедет Нейгауз, попробуйте тогда у меня отвертеться…