По-моему, философия совершенно нью-эйджевская
Неожиданно завязывается спор об Оливере Стоуне.
— Оливер Стоун не снял ни одного хорошего фильма, — заявляет немец.
— А как же «Дж.Ф.К.»? — возражает Мэтт.
— Омерзительный фильм, — отвечает Трулав. — Среднему классу очень свойственно увлекаться теориями преступного заговора Самое большое преступление Оливера Стоуна в том, что он понимает, что делает. Он играет на слабостях аудитории. Все эти страсти по поводу убийства Кеннеди — полная бессмыслица. Между прочим, никто из людей, с которыми я говорил на эту тему, не читал доклад комиссии Уоррена. Самое важное документированное расследование — и они его не читали.
Советую прочитать. Это замечательный образчик литературы. Современная проза, прекрасно построенная и написанная — я просто плакал, читая его, и не успокоился, пока не перевернул последнюю страницу. Восемьсот страниц великолепной прозы. А средний класс все спорит о заговоре — прямо болезнь какая-то. Но на самом деле все это чепуха.
— О чем он говорит? «Дж.Ф.К.» — хороший фильм, — говорит Мэтт Джеку, защищая Оливера Стоуна.
— Я думаю, «Дж.Ф.К.» — хороший фильм, — повторяет Мэтт, но уже Трулаву.
— Нет, вы заблуждаетесь, это совсем не хороший фильм. Поверьте мне, это еще и совершенное искажение фактов, — страстно настаивает Трулав, складывая пальцы перед собой, как будто собирает паззл. — Это спекуляция на паранойе американского среднего класса, на его нездоровом интересе к несуществующим заговорам.
У Мэтта тоже свои, особенные жесты. Когда он анализирует мысли, то словно печатает их на крошечной пишущей машинке прямо у себя под носом. Или пришпиливает маленькие «правды» булавками. Один глаз Мэтта горит от красного вина, а другой — от желания отстоять свою позицию.
— Называть заговор «несуществующим» — очень наивно, мистер Трулав, — говорит Мэтт. — Оливер Стоун снимает популистское кино, но «Дж.Ф.К.» — это опера, сотканная из людской лжи, хитрости, убийств, заговоров и направленная против послевоенного политико-промышленного комплекса Америки. Этот комплекс оказался сильнее какого-то там президента и размозжил его своим огромным железным кулаком. — Для большей выразительности Мэтт стучит кулаком по столу, всколыхнув вино во всех бокалах.
Трулав выводит моего друга из себя. Я подумал: может, спросить про голландские велосипеды (ха-ха)? Хотя сейчас, наверное, не стоит.
— А что вы думаете о кино как о другом измерении? — спрашивает Мэтт.
— Фильм — это вместилище отрезка времени, — отвечает Трулав. — Это маленькая машинка времени. Если бы мы могли путешествовать во времени, вероятно, это происходило бы с помощью кино, как вы думаете?
— М-м-м… — Мэтту остается только замолчать.
Джек сидит, опираясь спиной о стену кабинки, и пьет вино стаканами. В его очках с толстыми линзами, как в выпученных рыбьих глазах, видно четкое, но искаженное отражение Трулава. Его руки кажутся то большими, то маленькими и не перестают складывать невидимый паззл.
— Мэтт, — говорит Трулав, — я не хотел вас обидеть, но, когда оказываешься лицом к лицу с истиной, иногда необходимо обижаться на самого себя.
Выйдя из ресторана на мокрую улицу, мы прощаемся с режиссером и директором киноцентра. Как только Трулав уходит, Мэтт начинает бормотать:
— Козел! Козел он гребаный…
— Ш-ш-ш! Нельзя так говорить, — сдерживает его Джек. — Ну, пошли.
ДВИЖЕНИЕ
Если я хотел быстро проехать через всю страну, то забирался в товарный поезд, идущий из Сиэтла, и через два дня был уже в Чикаго. Оттуда в восемь вечера идет экспресс в Олбани, где в шесть сорок утра можно сесть на нью-хейвенский, а уж из Нью-Хейвена местным товарняком добраться в Нью-Йорк.
Бывало и так, что я залезал на крышу автомобилевоза и, развалившись на переднем сиденье какого-нибудь «линкольн-континенталя», ловил по радио музыку кантри. Сквозь лобовое стекло виднелись плоские, как противень, равнины Канзаса. И кругом тишина; только в Нью-Мехико, на подъездах к Санта-Фе, нет-нет да забренчит гитара.
Не успеешь сказать «Диснейленд», как ты уже в Анахайме, а значит, на пороге Лос-Анджелеса. Главное — об этот порог ногой не запнуться.