Покосившись в сторону, адмирал приметил Рэнсом, непринужденно беседовавшую с капитаном «Цепеша» Владовичем. Присутствие этого человека являлось для и так крайне взвинченного Тейсмана дополнительным раздражителем. Адмирал считал Владовича недостойным капитанского звания, ибо присутствовал на последнем предвоенном заседании аттестационной комиссии, отказавшей этому человеку в присвоении звания лейтенант-коммандера в… семнадцатый раз. Владович прослужил лейтенантом двадцать шесть стандартных лет – слишком много даже для флота, в котором получение звания выше капитанского обеспечивало лишь наличие связей с правящей кастой. Было совершенно очевидно, что карьера ему не светит, и он сам это понимал. Знания, опыт и профессиональная компетентность не позволяли командованию просто спровадить его в отставку, но явные садистские склонности делали его повышение неприемлемым. Владович ухитрялся изводить всех, кто оказывался в его подчинении, откровенно издеваясь над ними, но не нарушая при этом ни единой буквы Устава. Если Законодатели и могли закрывать глаза на подобное поведение, то только ради своих, и хотя Тейсман не раз возмущался кастовым подходом к флотской карьере, его радовал тот факт, что Владовичу не удалось высоко подняться по служебной лестнице. При этом сам Владович приписывал незадавшуюся карьеру исключительно отсутствию нужных связей и искренне считал, что выходцы из семей Законодателей не допускают его к ответственным постам исключительно из зависти к его знаниям и навыкам.
При старом режиме он так и прозябал бы в лейтенантах, но случившийся переворот открыл для него путь к продвижению в квазивоенных формированиях БГБ. При всех личных недостатках флотское дело он знал, а его рвение в выкорчевывании «врагов народа» вошло в легенду. Правда, получив под начало корабль и экипаж, он, похоже, так и не осознал, что это налагает на него особую ответственность. Владович не пользовался популярностью даже среди персонала БГБ. По слухам, он управлял кораблем как своей вотчиной, а к подчиненным, за исключением нескольких любимчиков, относился как к крепостным. При этом, прикрываясь демагогической трескотней насчет служения народу, капитан поощрял наушничество и усиленно настраивал одну часть команды против другой.
Тейсмана мутило от одной мысли о такой подлой, а вдобавок еще и недальновидной политике. Разумеется, учитывая специфическую роль «Цепеша», Владович не без оснований полагал, что его кораблю едва ли придется принимать участие в боевых действиях, однако, мрачно подумалось адмиралу, от случайного столкновения с противником не застрахован никто – и случись такое, Владовичу придется несладко. Этот человек просто не понимал, что, культивируя на борту взаимную вражду и подозрительность, он тем самым делает команду неполноценной. Без взаимного доверия воевать так же трудно, как и со связанными руками.
Впрочем, в данный момент Владович, несмотря на цвета мундира, выглядел настоящим бравым капитаном, с которым Рэнсом вела под объективами голографических камер подчеркнуто оживленную беседу, повернувшись спиной к посадочной полосе. Ни он, ни она не выказывали ни малейшего интереса к прибытию катера… Тейсман стиснул зубы, ибо понял, что таким образом облеченная огромной властью женщина хочет публично продемонстрировать свое презрение к пленным. Опасения адмирала усугублялись и хищной ухмылкой Владовича.
Отвернувшись от гражданки секретаря и ее капитана, Томас перевел взгляд на посадочную площадку, где охранники, не жалея грубых тычков, уже выстраивали в колонну по одному покинувших катер грейсонцев и мантикорцев. Под прицелом охранников пленные прошли по керамобетонной площадке, а когда стали подниматься к терминалу, Тейсман разглядел шедшую впереди женщину. Женщину, которую он узнал бы, даже не будь у нее на руках кремово-серого кота. Узнал адмирал и шедшего за ней широкоплечего мужчину, еще одного мантикорца, чьим мнением он весьма дорожил. Что подумает о нем капитан Алистер МакКеон после сегодняшних событий? Тейсман считал, что его вины в происходящем нет, но все равно, осознавая бессмысленность своей ярости, злился и на Рэнсом, и на МакКеона, и на Харрингтон. В отличие от него двоим последним не приходилось выбирать между долгом перед родиной, оказавшейся во власти маньяков, и совестью.
Его гнев являлся оборотной стороной стыда за собственное бессилие: он очень хотел быть достойным уважения этих людей, однако понимал, что, выказав неповиновение Рэнсом, ничуть не облегчит их участь, а сам окажется в том же положении, что и Харрингтон. И хотя какая-то часть его «я» твердила, что лучше принять достойную смерть в такой компании, чем служить безумцам, разум не соглашался. Пусть он сейчас и бессилен, но его долг – остаться в живых и делать все возможное – все, что в его силах, чтобы хоть как-то уменьшить творимое этими безумцами зло.
Теперь, когда он отчетливо осознал это, холодный рассудок задался вопросом: почему репрессивные режимы не понимают, что сами, собственной политикой, создают для себя врагов? Как могут люди, распознавшие подобно Робу Пьеру или той же Корделии Рэнсом эту недальновидность в Законодателях, не замечать того же самого в самих себе?
Цепочка пленных достигла верхушки эскалатора, и мысли Тейсмана оборвались, когда один из охранников направил Харрингтон к большому VIP-залу, где находились Рэнсом и ее свита. Сделал он это грубо, подтолкнув пленницу прикладом дробовика, и лицо Алистера МакКеона – с такого расстояния Тейсман мог разглядеть даже это – исказилось от гнева. Но и этот нескрываемый гнев пугал меньше, чем отсутствие какого бы то ни было выражения на лице шедшего рядом с ним мужчины в зеленом грейсонском мундире. Как догадывался адмирал, одного из личных телохранителей Харрингтон. Ему случалось видеть такие лица, он знал, что за ними кроется, и сейчас мог лишь молиться о том, чтобы рыжеволосому грейсонцу не изменило самообладание. Вокруг находились тяжеловооруженные охранники, и любое неосторожное действие могло обернуться кровавой бойней.
Начальник стражи выкрикнул команду, колонна остановилась, и Тейсман впервые присмотрелся к лицу Хонор Харрингтон.
Сказать, что она выглядела хуже, чем он ожидал, значило не сказать ничего. Ему доводилось встречаться с ней во время и сразу после злосчастной для Республики операции на Ельцине, когда всю левую сторону ее лица покрывали шрамы, а левый глаз был прикрыт повязкой, – но даже тогда это лицо было живым. Сейчас оно не выражало ничего, решительно ничего, и это была лишь маска. К тому же плохая маска, ибо Тейсман без труда разглядел спрятанный за ней страх. И не просто страх, а ужас и отчаяние.
Лишь почувствовав солоноватый привкус, он осознал что до крови прокусил себе губу. В первое мгновение он удивился тому, что отважная женщина не может скрыть своего испуга, но уже мгновение спустя, увидев, как прижимает она к себе пушистое существо, понял все.
– Итак…
Единственное, нарочито небрежно брошенное слово заставило его перевести взгляд на Корделию Рэнсом, прервавшую разговор с Владовичем и взиравшую теперь на пленных. Взгляд ее голубых глаз был исполнен того же демонстративного презрения, что и голос. Насмешливо скривив губы, она громко, так чтобы этот звук слышал каждый из пленников, хмыкнула и, повернувшись к начальнику караула, спросила:
– Итак, что это за сброд, гражданин майор?
– Враги народа, гражданка член Комитета! – рявкнул майор.
– Вот как?
Рэнсом неторопливо прошлась вдоль колонны, выступая со столь напыщенным самодовольным видом, что Тейсману стало стыдно уже не за себя, а за то, в каком свете предстает из-за ее нелепого самодурства руководство Республики. Неужели до нее не доходит, какой мелочной и недалекой она выглядит? И как ее поведение будет воспринято в Народном Флоте? Пленные были врагами, но они сражались за свою родину так же самоотверженно и отважно, как Тейсман за свою. Демонстрируя презрение к ним, Рэнсом тем самым оскорбляла и его. И чем, спрашивается, заслужила она права смотреть с пренебрежением на неприятельских воинов? С каким врагом встречалась она лицом к лицу? Даже до переворота, будучи мятежницей, Рэнсом не сражалась с поборниками режима открыто, а организовывала террористические акты, взрывы и убийства из-за угла. Возможно, не будучи солдатом, Корделия видела действительность по-иному, но это не меняло самой действительности. Понимала она это или нет, театральная демонстрация презрения унижала не пленных, а ее саму. Операторы Комитета по открытой информации вели съемку, и очень скоро это постыдное зрелище увидит вся Народная Республика. А затем, – при этой мысли адмирал стиснул зубы, – материал попадет в эфир Мантикорского Альянса и Солнечной Лиги.