Что же касается уголовных, то они подчинены системе принудительной работы и абсолютного молчание. Последнее, впрочем, настолько не свойственно человеческой природе, что от него пришлось более или менее отказаться. Совершенно предупредить разговоры заключенных между собою, во время работ в мастерских, – фактически невозможно. А если бы администрация пожелала не допускать разговоров во время отдыха от работ, или болтовни в спальнях, ей пришлось бы устроить штаты надзирателей и прибегнуть к самым суровым наказанием. Поэтому, во время нашего пребывание в Клэрво, система абсолютного молчание приходила в упадок, и в настоящее время арестантам, сколько мне известно, запрещаются лишь громкие разговоры и ссоры.
Рано утром – в пять часов летом и в шесть зимою – раздается звон колокола. Заключенные должны немедленно подняться с постелей, свернуть свои тюфяки и сойти вниз во двор, где они выстраиваются рядами, разбиваясь на отряды по мастерским, с надзирателем во главе каждого отряда. По приказанию надзирателя, они маршируют гуськом, медленными шагами, по направлению к мастерским; надзиратель громко выкрикивает: „раз, два! раз, два!“ и топот тяжелых, деревянных башмаков мерно звучит в согласии с командой. Несколько минут спустя раздаются свистки паровых машин, и в мастерских начинается работа. В девять часов (летом – в половине девятого) работа приостанавливается на час, и заключенные маршируют в столовые. Здесь они усаживаются на скамейки, расположенные так, чтобы арестанты могли видеть лишь спины сидящих впереди, и получают завтрак. В десять часов они возвращаются в мастерские и работают до двенадцати часов, когда дается десятиминутный отдых; потом опять работают до половины третьяго, когда все арестанты, моложе 35 лет и не получившие никакого образование, посылаются на один час в школу.
В четыре часа заключенные получают обед; он занимает полчаса, после чего начинается прогулка по двору. Арестантов опять выстраивают гуськом и они медленно маршируют кругом двора, под неизменный крик надзирателя: „раз, два!“ Эти прогулки называют на тюремном языке: „faire la gucue de saucissons“. В 5 часов опять начинается работа и продолжается до 8 часов вечера летом, и до наступление ночи в другие времена года.
Как только машины останавливают – обыкновенно в шесть часов вечера, и даже раньше, от сентября до марта, – арестантов запирают в спальни. Им приходится тогда лежать в кроватях от половины седьмого вечером до шести часов утра и я думаю, что эти часы насильственного отдыха являются для арестанта наиболее тяжелым временем. Правда, им позволяется читать в кроватях до двух часов, но этим позволением могут пользоваться лишь те, которых кровати стоят вблизи газовых рожков. В девять часов вечера свет уменьшается. В течение ночи каждая спальня остается под наблюдением privôts, назначаемых из числа самих арестантов и получающих тем больше красных нашивок на рукава курток, чем усерднее они шпионят и доносят на своих товарищей.
По воскресеньям работа прекращается. Арестанты проводят весь день во дворах тюрьмы, если позволяет погода, или в мастерских, где они могут читать и разговаривать – только не громко, – или в школьных комнатах, где они пишут письма. Оркестр, составленный из тридцати человек, играет во дворе и на полчаса выходит из-за тюремной ограды в cour d'honneur, т.е. двор, занятый зданиеми администрации; в это же время пожарная команда производит учение. В 6 часов все должны быть в кровати.
Помимо заключенных, занятых работами в мастерских, имеется еще так наз. вольная бригада, т.е. арестанты, производящие различные работы за стенами самой тюрьмы, но все же внутри главного ограждение; они занимаются починками, малярной работой, пилкой дров и т. д. Они же обрабатывают огороды тюрьмы и надзирателей, получая за это плату, не превышающую франка в день. Некоторых из них посылают также в лес для рубки дров, или же на очистку канала и тому подобные работы. В этих случаях не опасаются побегов, так как во внешнюю бригаду назначают только тех, кому остается пробыть в Клэрво всего один или два месяца.
Такова обычная жизнь тюрьмы, тянущаяся годами, без малейшего изменение и действующая удручающе на заключенных, именно своей монотонностью и отсутствием новых впечатлений; жизнь, которую человек может выносить целые годы, но которая, если у него нет другой цели, кроме самого процесса жизни, превращает его в покорную машину, лишенную своей воли; жизнь, которая заканчивается притуплением лучших качеств человеческой природы и развитием наихудших её сторон; жизнь, которая, если она продлится долгие годы, делает бывшего заключенного совершенно неспособным к сожительству в обществе вольных людей.