После сорока примерно минут первого, так сказать, застольного раунда, как всегда бывает, был устроен небольшой перерыв. Курящие удалились кто на балкон, кто на лестничную площадку — покурить, кто остался за столом доканчивать умную беседу. На балконе меня окружили товарищи, жали руку, поздравляли с квартирой и лукаво намекали, что, возможно, они снова вскоре соберутся сюда за большое застолье, чтобы отметить, кхе-кхе, вступление, по закону вещей и порядку, в те самые узы, которых не избежать никому.
После перерыва застолье снова закипело. И опять слово для тоста взял Иван Иванович.
— А теперь позвольте, друзья, — громко сказал он, — поднять бокал за матушку нашего молодого героя. Это она во всем виновата. Спасибо вам... — Иван Иванович запнулся, вопросительно глядя на меня, к я, догадавшись, подсказал имя-отчество матери. Иван Иванович продолжал: — Спасибо вам, Маланья Листобурдовна, за такого сына!..
Все бросились к ней чокаться. Мать стояла посреди комнаты растерянная, смущенная, пряча руки под деревенским передничком. Кто-то догадался подать ей рюмку, наполненную вином, и мать, чокнувшись со всеми, выступила с ответным словом.
— Вы меня простите, гости дорогие, — сказала мать, — может, я что не так скажу, так не обессудьте, я ведь совсем неграмотная, деревенская, не вам, ученым людям, чета. И сынок мой, Петр, каво вы хвалите, тоже в деревне уродился. Двое их у меня, сыновей-то. Первый-то, старший, Кирила, не удался, пьет. Как вернулся с войны в сорок пятом, так с тех пор и не просыхает. А младший, Петр, у меня хороший, и вы его хвалите, а мне приятно. Но вы его, гости дорогие, совсем не знаете, а как узнаете, так еще пуще восполюбите. Скажу я вам, он того стоит. Он родителей чтит, а такого человека в сейчасное время редко встретишь. Отец его, Петеньки, мой мужик, Иван, знаете, на этапе помер, в тюрьме, а перед смертью он письмо домой написал, а в письме наказ сделал и вещички свои сыновьям отказал. Старшему-то, Кириле, хромовая тужурка досталась, сапоги яловые и шапка шоферская из кожи. А Пете отец отказал один тулуп, вот он... — Мать сняла с гвоздя висевший в коридорчике тулуп и повесила его на руку, видно, в доказательство того, что она говорит одну правду. — Первый-то мой, Кирила-то, сапоги пропил и тужурку тоже пропил, и шоферскую шапку промотал. А Петруха отцовскую вещицу сохранил, знать, память об отце ему дорога. И я так думаю: ежли сын дорожит памятью об отце, то такому человеку бог во всем помощник. Спасибо вам от всего моего сердца!..
После речи матери минуту стояла тишина, никто не проронил ни слова. Кое-кто чувствовал смущение и глядел в стол, кое у кого глаза загорелись весельем, их взгляд, обращенный на меня, изображал иронию. Было тихо, я чувствовал, — могла наступить неловкость. Однако выручил всех подвыпивший Иван Иванович, он вышел из-за стола и расцеловал мать.
— Спасибо, Маланья, — сказал он. — И за сына, и за хорошие слова, и за тулуп!.. — Тут Иван Иванович взял из рук матери тулуп и, к общей неожиданности, надел его, и воротник поднял, сделавшись похожим на деревенского мужичка. Все от выходки Ивана Ивановича принялись смеяться, долго, заразительно все хохотали. И я смеялся вместе со всеми, только матери не было смешно, она махнула рукой и удалилась на кухню. Иван же Иванович вдруг пустился, в тулупе, в пляску, топая и приседая.
С той минуты за столом все переменилось, все стали отпускать шутки, много, не стесняясь, пить и говорить, не слушая друг друга. Включили радиолу. Каждый стремился пригласить Верочку, и она никому не отказывала. И я ее пригласил, но она была занята и на мое приглашение не обратила внимания.
Новоселье кипело, топало, орало, пело. Я радовался общему веселью и думал о матери: сказала слово — и внесла непринужденность, веселье. Что значит народная мудрость!..
Расходились гости поздно вечером, после того как все припасенное для новоселья было съедено и выпито. Расходились по-иному, чем вошли к нам в квартиру. Кое-кто поругивался матерно, двое молодых людей, что-то не поделив между собой, затеяли потасовку, в результате грохнулось и разбилось трюмо, купленное по дешевке в комиссионном магазине. Ивана Ивановича увели под руки, он, тепленький, едва стоял на йогах. Прощаясь со мной, пьяный Иван Иванович принял, кажется, меня за кого-то другого и обозвал меня, мягко говоря, весьма неласково и даже замахнулся, что меня само по себе ничуть не обидело, так как главный архитектор не вязал, что называется, лыка.
Назавтра на службу я чуть припоздал: у меня болела голова. Приняв какой-то приготовленный матерью сироп, я поехал в управление. Войдя в общую комнату, чувствуя себя принятым в коллектив, своим, так сказать (как же иначе после такого радостного и веселого новоселья!), я поздоровался, как свой, со всеми громко, в полный голос: здравствуйте!.. Однако мне никто не ответил, меня будто не слышали. Все сидели, уткнувшись в свои бумаги, никто даже не посмотрел в мою сторону. Я был удивлен и озадачен. Я прошел к своему столу, сел и, пытаясь выяснить, что случилось, хотел было поймать взгляд Верочки, моей симпатии, но она отвернулась, потом куда-то вышла, торопливо стуча каблучками.