Но не только братские чувства во мне к ней пылали. Мне была знаема в те ранние годы и детская страсть. Помню, на подворье у бабушки Дуни, как и при всех деревенских домах, стояла баня. Обычная баня с предбанником и полком, с каменкой и махоньким оконцем, с кадками для воды и шайкой, из которой моются. Раз в неделю, в субботу, баню жарко протапливали и мылись в ней, и парились, стегая себя березовыми вениками. Было принято в те годы таким маленьким парнишкам, какими мы были с братцем Митрием, мыться совместно с бабами, или, как тогда говорили, с женсками. Монька, Зинка, мама, бабушка Дуня — все женски, а также и мы с братцем, ходили в баню вместе и мылись из одной деревянной шайки. Зоя Петровна первое время ее квартирной жизни среди нас ходила в баню после всех, одна. Но как-то вечером ее кто-то напугал в бане, и она стала бояться. «Пошли вместе с нами, — в ответ на ее трусливые опасения сказала бабушка Дуня. — Все свои, детишки маленькие, стесняться некого...» И Зоя Петровна послушалась бабушку Дуню и пошла вместе с нами.
Помню, я скоренько разделся в предбаннике и юркнул в баню и присел за высокую деревянную шайку. Жарко было сверху, а пол холодный. Обычно освещал нас, моющихся в бане, тусклый жаровичок. Но в этот раз ради учительницы горела семилинейная лампа. Светло было. В каменке слабо краснели уголья. Я ждал, затаив дыхание...
Вот в баню вошел мешковатый братец Митрий и, подражая взрослым, залез с кряхтением на полок — «погреться». Шумно вбежали сестрички Монька с Зинкою. Хорошенькая Монька, по симпатии дружившая со мной, играя, плеснула на меня из кадки холодной водой. Но мне было не до Моньки, я не обратил на нее никакого внимания, отчего она посмотрела на меня с удивлением и маленько обиделась. Я смотрел на входную дверь и ждал. Вошла мама, за ней следом — бабушка Дуня, грузная, полная... Я ждал. Сейчас, я знал, войдет она, моя Зоя Петровна...
И она вошла...
Я не мог утаить своего восторга. Я стал в рост из-за шайки, за которой сидел, и уставился на Зою Петровну изумленными глазами. Как радостно-восторженный дикаренок, встречающий с протянутыми руками ранний солнцевосход, в горячем порыве я весь устремился навстречу моему кумиру. Лампа горела слишком ярко, чтобы можно было не заметить, или сделать вид, моего банного пыла. Мама и бабушка Дуня изумились, — были приняты срочные меры. Между мной и Зоей Петровной — Земфирой, заслонив ее от моих глаз, стала бабушка Дуня. Мама же, моя добрая, милая мама, еще недавно подкармливающая меня своим молоком, так жалевшая меня, хворого, с удивленным возгласом: «на, леший, вот так сосунок-малолеточек!» — схватила с пола обмызганный голик и дважды небольно стегнула меня по ягодицам.
Я присел к шайке, наполненной холодной водой, и, не глядя на голую Земфиру, притулившись в углу на лавке, стал плескаться, прогоняя охватившее меня волнение.
Бабки на выданье
Говорят, в современной России на десять бабок-вдовиц приходится чуть ли не один вдовый старик: сказываются суровые предвоенные годы, когда на окраинах государства нашего много полегло мужиков, строя мосты, прорывая туннели и разравнивая под аэродромы холмы, а также, само собой разумеется, и война, унесшая множество жизней. Женщины наши тоже хлебнули горя вдосталь, но они, как считается, народ выносливый, живучий и терпеливый. Иную бабу жизнь крутит-вертит, как конопляную веревку, — цела баба, здорова, дух веселья в себе сохраняет, а, достигнув незнамо какого дамского возраста, бывает, что опомнится вдруг: чевой это я жила-жила, дура, мучилась, как водовозная кляча, а про счастье и не подумала! Взойдет долготерпица на высокий угор, приставит натруженную, всю в мозолях, ладошку к бровям козыречком и, как древний степняк, окрест оглядится: нет ли где поблизости или далеко какого ни на есть старичишки вдового — замуж за него пойти? А где он найдется, старичишка, ежли, как сказано, на десять вдовых баб у нас приходится один вдовец, да и тому, не гляди что сам старик, подавай неведомо какую заморскую королевишну.
На одной укромной окраине города жили три вдовицы: Евдокия, Таиса и Хавроньюшка. Жили они в трехкомнатном домике с общим коридором и одной на трех хозяек кухней. Дом этот городские власти все собирались снести, для чего жильцов уже раз пяток в специальную книгу переписывали, но дальше этого дело никак почему-то не двигалось. Все три вдовицы, несмотря на солидность возраста, еще работали, вдобавок получали пенсию, так что о них с уверенностью можно было сказать, что пребывали они в достатке, ввиду чего укромная окраина судачила о них потихоньку: у них-де копейка водится и на черный день запас сделан. Так это или не так, нас не касается, однако ради истины следует отметить: обретя на старости лет покой и какой ни на есть достаток, вдовицы стали и о себе проявлять заботу и свою наружность не оставляли без внимания: каждая имела пуховую шаль, приобретенную на толкучем рынке втридорога, плюшевую жакетку на вате и сапожки из кожемита на резиновых подошвах и жестких каблуках. Думая о житейском, каждая из них задумывалась и о вечном — у каждой в заветном месте хранилось смертное: и длинное платье, и белье, и подушечка на мягких стружках, и туфли. Один раз в неделю они складывались на бутылочку яблочной, устраивали девичник, помаленечку выпивали и, взвеселив душу, тихонько и скромно пели, дабы не подать окраинному окрестью мнения, что они выпивохи.