Ставить ловушки на кротов оказалось нехитро: топориком вырубается жердка, вытесывается плашка, потом вырезаются рогульки и выстрагивается язычок... Поползет по норе подземный житель — крот, буравя носом перед собой рыхлую землю, неосторожно тронет язычок — тут и капут ему — придавит жердкой.
Целое лето мы ежедень прогуливались по знакомой таежной тропе, проверяли поставленные совместно с дядей Евдокимом ловушки. Заметив опущенную вниз жердку — признак, что попался крот, мы вынимали его и складывали в холщовую сумку. До десятка и больше мы добывали кротов за день. Дома обдирали и сразу же прибивали гвоздиками свежую шкурку к доске. Через день-другой шкурка высыхала, и мы складывали одну по одной в две стопки: одна шкурка для нас с братом, наш пай, другая — для Евдокима, — за то, что он научил нас пользоваться ловушками — таков уговор.
Шкурки кротов — первый наш с братом осмысленный заработок: шкурка стоила 1 рубль 20 копеек. Это были также первые самостоятельные шаги по земле, бесстрашное общение с тайгой и горами. Как настоящие взрослые охотники, мы просыпались рано утром — нас будила мать — и, сунув в карман по ломтику хлеба, отправлялись по каменистой, щебенистой дороге на Осиновую гору. Отдыхая на вершине горы от крутого восхождения, мы любовались синими горами и ползущими по логам белыми, как снег, туманами. Мир безбрежный расстилался перед глазами, хотелось идти, чтобы узнать наконец, а что там дальше, что дальше?
По тропе, виляющей, как змея, то в одну, то в другую сторону, мы углубляемся в старые пихтачи — земля покрыта толстым слоем пожелтевшей, осыпавшейся с ветвей колючей хвои, по стволам струится смола, та смола, от аромата которой кружится голова. В пихтаче таинственный полусумрак, свет дня едва просеивается сверху, и оттого в душу закрадывается страх. Жутко в пихтарниках, идешь с оглядкою, ждешь, не сейчас, так через минуту откуда-нибудь из гущины почудится Горный Батюшка, здешний, берикульский, не то черт, не то человек, а может, и лесовик, леший, о котором мы слышали еще когда жили в деревне. Идем — кедровки сопровождают нас криками, белка-летяга перелетела с дерева на дерево, распустив широкие легкие перепонки.
Как весело, как радостно, как жутко было открывать нам земной мир!..
Спустя несколько недель, когда высушенные бархатистые шкурки были разделены поровну: одна доля наша, другая — Евдокима, — мы с братом понесли сдавать свою связку приемщику пушнины дядьке Пожару. Он жил на Стану, в центре рудника, на высокой скале, к его жилищу вели ступени, высеченные в монолите, — и удерживаться руками есть за что — деревянные перильца. Мы взобрались в высоту по ступеням, крикнули в голос перед дверью: дядька Пожар!.. Дверь тотчас отворилась, нас встретил дядька Пожар — полыхала пожаром его красная борода и кудлатая шевелюра. И глаза его, хитрые, вприщур, сверкали озорством.
— А-а, парнишки, кротов притащили! — добрым голосом заговорил громко дядька Пожар. — Милости просим, показывайте добычу!.. Ого, много! Рублей на двадцать. Славно вы работнули, материны помощнички!..
Спасибо тебе за кротов, Евдоким!..
Житейское счастье или если не счастье, то душевное равновесие и какой ни на есть покой Евдоким обрел лишь в старости, когда жизнь, увы! — пошла под уклон дней, а Клавы давно не было на свете. Чтобы убедиться в этом, надо побыть с Евдокимом один лишь день или, может, часть дня побыть, и тогда станет ясно, что человеку, чтобы он чувствовал себя счастливым, надо мало, однако эта малость должна быть существенной. Бытовой стороны жизни Евдокима: дрова, вода из ключика, сено для коровы, приготовление еды для себя, — касаться не стоит, надо обратить внимание только на сторону бытия, которая делает жизнь Евдокима интересной и содержательной.
После того как рудник-прииск Берикуль по закону жизни: вечного ничего нет, — стал пустеть без людей, органы местной власти — поссовет, милицейский пункт и другие были упразднены, а дела сданы в архив. Однако не все покинули Берикуль — жители еще оставались, и кто-то должен был следить за порядком и соблюдением законности на Берикуле. Стали присматривать человека, кому можно было доверить старшинство, и человек тотчас сыскался — Евдоким. Он был уже в летах, зато у него было желание послужить людям. Будь жива Клава, она, наверно, как и в молодые годы, когда он стучал палкой по наличникам, стала бы его отговаривать от милицейских обязанностей. Но Клава спала вечным сном, Евдоким мог поступать по своему усмотрению. Он утвердился в должности нештатного инспектора районной милиции, ему было вручено удостоверение — красная книжечка с фотокарточкой, где было записано, что книжечка принадлежит Евдокиму и что он является блюстителем порядка на Берикуле...