И пришедшая с работы Таиса, глядя на подругу, тоже изменила своим укоренившимся привычкам. На сей раз она тоже не захотела ждать субботы и затеяла большую стирку, для чего развела в чугунной, стоявшей в оградке под открытым небом печке огонь, на печь поставила железное корыто и в нем принялась кипятить занавески с окон и другое белье. Таиса, большая, неповоротливая, с медлительной походкой, сделалась резвой и быстрой, будто ее подменили. Склоняясь над стиральной доской, она даже запела что-то про себя, и ей, как и Евдокии, не было никакого дела ни до чего, тем более до соседа, глядящего на нее из-под соломенной шляпы. Евдокия послушала песню Таисы, это ей показалось забавным, и она, насмешливо улыбнувшись, спросила:
— Что это ты, Таиса, как райская птичка, распелась?
— Да так, — добродушно ответила Таиса, — на душе весело, вот и поется.
— А-а, — протянула Евдокия и тонко поджала губы, что обозначало, что она чем-то недовольна.
Была ли Евдокия в самом деле чем-то недовольна или нет, точно установить невозможно, однако вскоре она нашла возможным придраться к Таисе.
— Слушай, Таиса, — вдруг громко, так, чтобы, кажется, услышала вся улица, сказала Евдокия, — а почто у тебя на занавеске пятно осталось? Недоглядела, что ли? — И Евдокия подошла вплотную и на что-то показала.
— Где пятно? — спросила Таиса, залившись румянцем во всю щеку. — Нигде никакого пятна нету, белье чистое, меня в стирке учить нечему, как-никак медицинская работница и в чистоте разбираюсь. Белье стирать, это тебе не ступеньки мести.
— Вот пятно, — показывала Евдокия. — Недоглядела, перестирать надо.
— Нету пятна, чего ты ко мне привязалась! — с возмущением выговорила Таиса. — Иди, колоти жердью свои тряпки, а в мои дела не суйся!
Вдовицы, недовольные друг другом, расстались, продолжая заниматься каждая своим делом: Таиса — развешивать белье, Евдокия — любоваться ковром, прокаливаемым солнечными лучами. Мужчина же в соломенной шляпе невозмутимо сидел у ворот охраняемого им дома и, кажется, обладая природным умом и тонкой воспитанностью, не обращал внимания на бабьи дела.
Последней с работы в тот день пришла Хавроньюшка. Как того и следует ожидать, она подивилась генеральной уборке и стирке, затеянным не в срок, — маленьким тщедушным столбиком, дугой изогнув на лбу брови, она стояла посреди дворика, глядя на происходящее. Потом она оглянулась на противоположную сторону улицы, в ее поле зрения как раз угодил караульщик, и тут она обо всем догадалась. А догадавшись, хлопнула себя по бедру и, не заходя домой, вдруг смело, чуть ли не бегом перешла улицу, приблизилась к незнакомцу, сидящему неподвижно, и о чем-то заговорила с ним. Такая выходка, проявленная робкой с виду, услужливой Хавроньюшкой, Таису с Евдокией и удивила, и озадачила. «Что с ней стряслось? — одно и то же подумали вдовицы, переглянувшись. — Уж не пьяная ли она вернулась из бани, нахалка такая?» Таиса с Евдокией прервали работу и, скрестив на груди руки, стали смотреть в сторону беседующих. Лицо каждой выражало растерянность и крайнее недовольство.
Потолковав как следует, долгонько, не меньше четверти часа — времени вполне достаточно, чтобы все выведать, узнать и даже совершить охмурение, Хавроньюшка, сияя от победного торжества лицом, явилась вновь перед подругами и как ни в чем не бывало запросто доложилась.
— Гляжу я на него, девоньки, на соседа то есть, и думаю: где я его видела? А как вплотную посмотрела, — да это ж, ей-богу, мой клиент — массажем я его пользовала лет уж, никак, пять назад. Я призналась, а он говорит: массажистка ты хорошая, только, говорит, баня ваша мне не по нраву; ходят всякие и бутылки носят, и рыбу копченую. Избрал, говорит, я другую баню, потише. А тебя, говорит, помню и хвалю.
— Может, ты его еще помассажируешь, — с ехидством в голосе сказала Евдокия, подмигнув как сообщнице Таисе, — вот у вас и склеится дружба.
— А что, верное дело ты говоришь, — запросто, не моргнув глазом, ответила Хавроньюшка. — Просит, почему бы и не услужить, мне это в привычку. Баньку домашнюю он просит истопить по всем правилам, легкую — на осиновых и березовых полешках, скусную. Хорошая банька у Веры Яковлевны, по-белому и с каменкой. — И она ясно и по-детски простодушно, наивно глядела на подруг, удивляясь, что же им не нравится в ее речах.