Наступило тягостное молчание. Анна Самсоновна гневалась, даже дышалось ей трудно. Опять муж напомнил ей о своей жертве. Хотела было поругаться Анна Самсоновна, как всегда в таких случаях делила, да раздумала. Она пошла в горницу и упала лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали.
А Ирасим долго еще сидел в одиночестве у стола и думал о своем, невозвратно утраченном.
А Бархудар Петрович Сыч по:своему размышлял о концерте цыган. В нем, в концерте, чудилось ему что-то подозрительное. «Циклоп! — а кого это они, эти тунеядцы, изобразили под Циклопом? — думал он. — Уж не начальство ли?»
«Ясно, что начальство, — думал он. — Это ж как божий день ясно. — Циклоп велит им пристать к берегу, не дает им ходу, то есть чтобы они, цыганы, не бродяжили, — а они, цыганы, его не слушают и уплывают».
«И сирены со сладкими голосами — это тоже начальство, — все больше убеждался в своей правоте Сыч. — Их тоже цыганы не слушаются...»
«Понятно, скитальщину со сцены проповедуют, — дальше осмысливал Сыч. — Бродяжничество! Ладно. Вам этот номер не пройдет. Я на вас, тунеядцев, бумагу напишу — всем достанется — и артистам, и Евдошке, это он все организовал...»
В гости к леснику Ирасиму наведались Одиссей с сыном Орестом. Отец приземист, костист, скуласт, смотрит весело и любопытно. Черная, с кучерявинками, с сединой борода аккуратно расчесана. То и дело поблескивают белые зубы. Сын его, Орест, во всем повторяет отца, но он молод, гибок, тянется еще вверх, в открытых, черных, как смородина, глазах, во всем лице, тонком и худом, затаенная грусть. Оба в бараньих, небрежно накинутых на одно плечо полушубках.
Ради гостей поставлен медный самовар, гости в переднем углу. Ирасим сам угощает гостей, а Анне Самсоновне, стоящей в сторонке, приказывает время от времени, что подать на стол.
Разговор сначала о погоде, о холодах, о том, что большой лобановский дворец пожирает много дров; Одиссей высказывается: дороговато табору обходится содержание дворца, — если бы на руднике-прииске нашелся какой-нибудь бросовый барак о пяти-шести комнатах, то он с удовольствием перевел бы туда табор... Поселиться же в разных избах, их много пустует, — тоже невыгодно.
— А почто невыгодно?
— Нам надо вместе работать, — не сразу отвечает Одиссей. — Собираться же из разных домов — хлопотно. А мы в одной большой зале шьем к лету паруса.
— Тогда жить вам во дворце, и нигде больше, — говорит Ирасим. — Лучшего помещения на Берикуле не сыскать. А насчет дров как-нибудь обойдетесь: сушняк недорого.
— Что верно, то верно, — соглашается Одиссей. — Зала нам нужна большая и опять же двор — дощаник рубить.
— А с материалом как у вас?
— А вот затем, Ирасим Илларионович, мы и пришли к тебе, — признается Одиссей. — Насчет материала мы пришли.
Цыгане молчат, ждут, что скажет в ответ лесник. А он пока осторожно молчит. Ясно, не откажет, учитывая их бесплатный концерт и то, что Армяна, жена Одиссея, гадает Анне Самсоновне бесплатно на яйце, но и так запросто разрешить с материалом Ирасим не может.
— Трудно по нонешним временам с материалом, — после молчания говорит Ирасим. — Строгости, охрана природы...
— Да нам ведь одно дерево.
— Знамо, одно, — говорит Ирасим, — Позапрошлый год срубили тоже одно — сосну на раздорожице, а Сыч, не тем он будь помянут, на меня с кляузой, пришлось объясняться.
— Снова объяснишься...
— Нет, Одиссей, нынче надо по-другому, — говорит Ирасим. — Так нынче обставимся, чтоб комар носу не подточил...
— Делай как хочешь, мы на все согласны, — говорит Одиссей. — Деньги нужны — внесем.
— Деньги нужны малые, — продолжает Ирасим. — Дело не в плате. Надо нам с вами составить бумагу.
— Давай составим, — соглашается Одиссей. — Распишемся, нам не трудно.
— От вас я потребую заявления: укажете, что, чего вам требуется, а я с этим заявлением к лесничему съезжу, за резолюцией.
— А ежли не разрешит? — засомневался Одиссей.
— Разрешит, куда он денется, — заверяет Ирасим. — Вы бумагу свою подробно составьте: опишите свою нужду, так опишите, чтобы лесничего слеза прошибла.
«Орест?» — вопросительно уставился на сына Одиссей; тот кивнул головой, мол, не волнуйся, сделаю, как требуется.
— Напишем бумагу, — твердо пообещал Одиссей. — Хоть сейчас напишем. Сын-то у меня грамотный, ученый человек, два года в институте на артиста учился. Писать ловко навострился...
— Что ж, действуйте, — одобряет Ирасим. — Приносите бумагу, я тем же днем в лесничество слетаю.
Предложение было толковое, но Одиссей был не из тех, чтобы откладывать дело в долгий ящик. Он сказал,, что они и с чаем управятся, и с бумагой — одновременно. Вот ручку бы с чернилами, лист бумаги, — и Орест тотчас же сядет за бумагу.