Но вот не какой-то советский редактор, а Корней Чуковский записывает в дневнике 18 марта 1922 года:
«У Замятина есть рассказ “Пещера” — о страшной гибели интеллигентов в Петербурге. Рассказ сгущённый, с фальшивым концом и, как всегда, подмигивающий — но всё же хороший».
Что же, значит, было тогда в ходу это выражение, обозначающее политическую двусмысленность?
Смотрел по ТВ какой-то советский детектив, где главным криминалом — была валюта. И начал вспоминать…
Мы в детстве собирали монеты и бумажные деньги. Были у меня и огромные екатерининские пятаки, и изящные серебряные гривенники времён Александра II, двадцатипятирублёвки с портретом Александра III, и даже огромные катеньки — сторублёвки с портретом Екатерины II, и крохотные несерьёзные керенки. Были невесомые алюминиевые марки ГДР, монгольские монетки с дыркой, китайские бумажки, болгарские монетки, польские бумажные злотые с портретами вельможных панов. Тайком показывали мы, у кого были, рейсхмарки. А кое-кто и золотой пятирублёвик с бородатым Николаем II.
Потом, уж не помню когда, всё чаще в разговорах взрослых стало звучать страшное слово «доллар». От одного его названия уже веяло шпионажем и государственной изменой. А тут ещё подоспел широко озвученный по радио и ТВ, в киножурналах и прессе расстрел по приказу Хрущёва валютчика Яна Рокотова.
Я не помню, когда впервые увидел окаянную бумажку, но хорошо запомнил случай, когда мы с первой женой решили заглянуть в Сочи в магазин «Берёзка», торговавший на валюту. Тогда в 1965 году, как и во времена Торгсина, твёрдую валюту у советских граждан принимали свободно. Это затем началась продажа на пресловутые чеки трёх расцветок. Дальнейшее напомнило известную сцену из романа «Мастер и Маргарита».
Никакой валюты у нас не было, просто решили поглазеть, и тут меня ожидало жестокое унижение. Моя жена, одевавшаяся очень ярко и модно, легко вошла внутрь магазина мимо массивного охранника. Я же замешкался, притом нёс в авоське разнообразные продукты питания, к тому же носил вытянутые на коленках китайские штаны «Дружба» и потёртые сандалии на босу ногу.
И мордатый бугай преградил мне путь, требуя предъявить валюту! Раздавленный, полный патриотического гнева, я остался на улице.
Неотъемлемая писательская привычка — разглядывая незнакомого человека, фантазировать, воображая его происхождение, биографию, характер. Меня от неё отучили в молодости Хемингуэй, а позже — эпизод собственной биографии.
В романе «Иметь и не иметь», который я в пору увлечения Хемингуэем полагал лучшим из его романов, читатель близко знакомится с жизнью контрабандиста Гарри Моргана, в которой главное его семья, дочери и негаснущая любовь к жене, Марии. Затем возникает писатель Ричард Гордон, ведущий безобразную развратную жизнь циника и пьяницы. И вот как-то встречается ему местная женщина. «Посмотреть только на эту коровищу, — подумал он, — интересно, какая она может быть в постели? Что должен чувствовать муж к жене, которая так безобразно расплылась? С кем интересно он путается тут, в городе?» И далее Гордон всё фантазирует про некрасивую толстуху и ненавидящего её воображаемого мужа, намереваясь вставить их в сочиняемый роман.
Читатель уже готов поверить Гордону, когда глава резко, словно ударом, заканчивается фразой: «Женщина, которую он встретил, была Мария, жена Гарри Моргана…».
Случай из моей практики, естественно, юмористического свойства.
Я ехал в Москву (конец 70-х) на заседание так называемого «большого» совета СП СССР по критике, чтобы предстать среди прочих завотделами критики толстых журналов, пред неподвижным тяжёлым взглядом всемогущего секретаря СП Виталия Озерова. Был бы я поразумнее, доклад о работе своего отдела заранее, не спеша и вдумчиво написал бы дома, но, подстрекаемый беспутными друзьями, загулял, и теперь, в поезде, спешно сочинял выступление, перекладывая исписанные листочки, терзаясь похмельем и грядущим на улице Воровского, 52 действом.
В купе кроме меня ехали две средних лет женщины. Они сидели напротив, и через какое-то время одна спросила: «Вы, наверное, профессор?» — «Почему?» — «А вот всё пишете, работаете, мы и решили, что вы учёный…» После паузы вторая добавила: «Жена у вас счастливая». Ну, если сходство с профессором я ещё мог перенести, то предположение о счастливом браке меня озадачило. «Это почему же?» — «А вас сразу видно: непьющий!»
Тогда каждое лето в Саратове гастролировали московские и ленинградские театры. Их афиши унижали моё провинциальное достоинство. Не те, где сообщалось о репертуаре, а состоящие из фото артистов с примечаниями, кто в каких фильмах снимался. Дескать, вы тут в своей деревне только на киноартистов можете клюнуть.