Раздеваясь, вдруг бросил случайный взгляд на флакон с микстурой.
Принять?
Собственно, зачем принимать ненужную ему микстуру? И зачем было покупать ее в аптеке? Но, бог знает почему, для какого-то успокоения совести что ли, он решил принять.
Лекарство было прохладным и чуть горьковатым.
Пауль не мог определить, сколько же он проспал. Почему-то показалось, что уже полночь. Было очень темно. Но это не была обычная темнота ночи. Это был тот мрак из его кошмара.
Во мраке раздавались знакомые голоса, шум, напоминающий шум дождя, топотанье мышиных лапок. Все это мучительно напоминало о Регине. Боль, свойственная ощущению полноты бытия, на миг захватила Пауля, вытеснила отупение и страх. Но лишь на миг.
— Я вижу, что все снова откладывается, — произнес мужской голос.
— Надо терпеть, — ответил женский. — Это все микстура.
— Сегодня микстура, а завтра возникнет еще что-нибудь.
— Сама по себе микстура не может помешать, мешает его подсознательное желание. Вернее, нежелание.
— После стольких попыток! Ты уверяла, что этот — единственный, подходящий.
— Я и теперь так считаю. И нас еще ждет успех.
— Надо вылить к чертовой бабушке эту микстуру!
— И вызвать у него новые подозрения!
— Ты думаешь, он подозревает?
— Он неспокоен.
— Что же делать?
— Снова ждать. Это нежелание пройдет.
— Когда?
— Через один, два дня.
Пауль широко раскрыл глаза. Ему почудилось, будто во мраке проступают контуры каких-то двух отвратительных чудовищных тел. В тот же миг шорох усилился.
— Он увидит, — произнес мужской голос.
— Нет, он сейчас заснет, — тихо сказала женщина. — И завтра…
Глава пятнадцатая
Брат
Наутро Пауль рассуждал, лежа в постели, заложив руки за голову, поглядывая искоса на флакон с микстурой.
«Предположим даже, что это всего-навсего галлюцинации. Но ведь это развивает мое воображение, стимулирует творчество. И, разумеется, творчеству вреден бром, как вредна любая пресная обыденность».
Умывшись и одевшись, Пауль решительно вылил бромистую микстуру в унитаз и вернулся к себе. Некоторое время он посидел над чистым бумажным листом, написать ничего не удалось, но сам процесс мышления был приятен.
Когда фрау Минна позвала его завтракать, Пауль с досадой подумал о том, что не хотел бы завтракать вместе с новым жильцом Гоффом. И снова произошло детски-радостное исполнение маленького простого желания — когда Пауль входил в кухню, Гофф как раз уходил, окончив свой завтрак. Они вежливо поздоровались.
После завтрака Пауль снова уединился у себя. Он почувствовал, как нарастает то, прежнее, стремление, влечение к теплу. Он уже не искал объяснений. Он знал, что этого состояния можно достигнуть, что оно само придет, идет к нему навстречу. Он, не раздеваясь, лег на застланную постель.
Иная реальность, другая действительность спустилась, окутала своим теплым облаком, подхватила…
Он лежал на льняных простынях, на легкой деревянной кровати. Он был еще слаб. Должно быть, болел. В чистом пространстве окна — без стекол, без переплета — нежно голубело яркое небо. Прерывисто и нежно-весело пела тростниковая флейта за окном… Он знал, что это играет близкий ему человек, даже больше, чем друг. Но как-то забыл, как бывает забываешь самое обычное и присущее тебе, собственное имя, например.
Он приподнялся и, опершись на руку, осматривал комнату. Внимание его привлек небольшой открытый деревянный шкафчик, разрисованный пестрыми птицами. На полках он увидел какие-то свертки, странные, удлиненные, с тростниковой прокладкой, тонкой и узкой, чтобы легче было держать в развернутом виде. Он попытался вспомнить, что же это. Он знал, знал.
Слово пришло, как всякая отгадка, неожиданно. «Папирус»! Египет! А плеск волн за окном — это плеск Нила. Потолок комнаты поддерживали несколько деревянных круглых колонн, оканчивающихся капителями в виде цветков лотоса, изящно вырезанных и раскрашенных.
Он лежал под простыней совсем нагой. Но он ли это был? Или какой-то совсем другой человек, чьи ощущения и мысли сделались доступны, открыты ему? Кто он, этот человек? До конца ли Пауль проникся его мыслями и чувствами?
Флейта притихла. Пауль услышал шлепанье босых ног. Ему стало радостно. Это шел кто-то близкий ему, кого он любил нежно и трогательно, кто был мил его сердцу.
Колыхнулась занавеска, сделанная из пестро раскрашенных тростниковых прутьев, она закрывала дверной проем. В комнату вошел юноша лет пятнадцати, светло-смуглый, с черными, коротко остриженными волосами, босой, полуобнаженный. Одеждой ему служил кусок ткани в виде холщового передника или трусиков, закрепленный у пояса металлической застежкой. Шею и запястья юноши украшали голубые бусы. Юноша был круглолицый, глаза миндалевидные, с черными зрачками, выпуклые розовые губы. В руке он держал тростниковую флейту. Светлая смуглота его кожи, оттененная белым холстом передника и голубыми мелкими бусами, казалась очень теплой и чистой.