Целую тебя.
(Но даже если бы он раньше получил эти письма, разве он мог бы помочь ей? Куда, к кому он мог бы обратиться? Все к тем же продажным политикам? (А непродажных не бывает.) Но ведь они и так все знали. Все все знали… И если ты не успеваешь, впиваясь зубами и царапаясь ногтями, взобраться на верхнюю ступеньку, твоя судьба, судьба «обыкновенного человека», никого не интересует; ты автоматически причислен к множеству, заталкиваемому грубыми кулаками в мясорубку истории… И вот для чего нужно оно, абсолютное, волшебное, сладостное познание; для того, чтобы тебя, личность, единицу, не смели причислять к множеству!..)
«Это невероятно, Павел! Я не могу, не могу тебе писать, но я все время пишу тебе. Если я вопреки всему останусь жить, я больше никогда не напишу ничего подобного. Мне так много нужно тебе сказать, но что-то останавливает меня. Что? Я не притворяюсь, я на самом деле не знаю. Не хочу ложиться, боюсь пробуждения; когда просыпаешься, это всегда так страшно и так неожиданно. Сегодня утром я проснулась и стала искать тебя, нет, ничего особенного, мне просто захотелось почувствовать, что ты рядом со мной, прижаться к тебе. Но тебя нет. Знаешь, это смешно, но я чувствую себя ребенком, которому подробно объяснили, что такое мороженое и какое оно вкусное, и дали попробовать, а потом вдруг отняли и больше не дают. Но ничего не случилось, просто существую дальше. Я, кажется, примирилась со своим жалким положением в этой жизни. Все равно дальше будет еще хуже. Здесь у нас сложился какой-то быт, странный, грубый, нелепый. Неужели там, куда нас увезут, и где будет еще страшнее, неужели и там сложится какой-то быт и станет привычным… Но некоторые говорят, что там нас сразу убьют… Выбора нет. А как мало нужно мне для того, чтобы быть счастливой, — просто, чтобы ты был рядом. Ведь это было единственное, что придавало смысл моей жизни, всем моим занятиям. А теперь… Павел, я не могу без тебя! Почему так? За что? Неужели я хотела в жизни слишком многого? Напоследок я часто спрашиваю себя, имеет ли смысл простое физическое существование, прозябание? Мы ведь люди, мы должны жить, а не просто так, день за днем… А, впрочем, разве это нормально, чтобы в девятнадцать лет жизнь казалась бессмысленной?.. („Именно в девятнадцать-восемнадцать лет это и возможно, — подумалось Паулю, — после просто начинаешь цепляться за свое существование, не предъявляя особых претензий“…) У меня остается все меньше сил, я плыву по течению, я превратилась в перепуганную зверюшку, все у меня свелось к одному — я боюсь! Боюсь мучений, издевательств, боюсь смерти. Увезут ли меня? Сколько еще продлится эта неопределенность? А время идет, идет… Наверное, это хорошо… В комнате все спят. Боже, Марго улыбается во сне!.. Как мне тебя не хватает, Павел!.. Я-то думала, что все кончено, а мне больно, мне больно сейчас!.. Я чувствую тебя, чувствую, что ты — частица моего существа, и мне хорошо. Я уже давно поняла, что человек в состоянии перенести все, даже то, что не снилось ему и в самых кошмарных снах. Я хочу быть с тобой. Если ты слышишь меня, не смейся надо мной, не надо презрительно кривить губы. Помнишь наши бесконечные разговоры в то последнее лето, когда я говорила тебе, что слишком много вложила в наши отношения, слишком много отдала тебе, и больше не смогу стать достаточно сильной для одиночества. Теперь я снова повторю: это правда. Я чувствую тебя, все в моей жизни связано с тобой. Может быть, это болезнь? Тогда вылечи меня. Было так хорошо, когда я могла заботиться о тебе, помогать тебе. Почему этого больше нет, ведь это так просто! Я никогда не была сильной, а теперь совсем ослабела. У меня дурные предчувствия. Как легко потерять смысл жизни. У меня осталось только одно — ты… Нужно дожить до завтрашнего утра…
«Вот такое читал и Марйеб, — подумал Пауль неожиданно спокойно, — и эти чувства не исчезают со смертью их носителя, того, кто их переживал, чувствовал, продуцировал в этот мир. Эти чувства остаются. И кто же может воспользоваться ими и для чего?».
Смутно промелькнуло перед глазами — цыганская кибитка на пустыре, зимняя улица в канун Рождества — она, чужая, с темными нежными глазами. Неужели никогда? Потому что душа его так отягощена пережитым? Потому что над ним тяготеет чувство вины перед столькими людьми? Все вокруг виноваты во всем, но если ты тяжко переживаешь свою вину, твое страдание — единственное.