Горный воздух поражал изумительной чистотой. Каждый вдох, казалось насыщал, питал тело. Журчали прозрачные потоки. Небольшие деревца, притулившись на склонах, цепко держались корнями за скудную почву гор. Они въехали на округлую небольшую вершину. Внизу, в лощине, угнездилась деревушка — белые домики с плоскими кровлями, белый куб церквушки. Это было родное селение проводника.
Проводник Филиппа Л., Костандис, вовсе не промышлял ремеслом проводника; он владел приличным земельным наделом, и, кроме того, ему принадлежала сельская лавка, в которой он торговал нехитрым товаром, интересующим крестьян. Костандис согласился сопровождать Филиппа в горы, потому что им было по пути, однако сразу заговорил о плате, потребовал деньги вперед. Филипп поспешно согласился. Впрочем, Костандис не счел его глупцом, быстро понял, что именно может быть привлекательным в горах для молодого француза, и стал рассказывать о старом кладбище, расположенном близ селения.
— Бог знает, сколько ему тысяч лет! Уж давно на нем не хоронят. Но случается, что в полнолуние на кладбище можно увидеть чудеса.
Древнее кладбище возбудило любопытство путешественника. Он решил остановиться в деревне Костандиса.
Впервые за все время своего путешествия Филипп собирался жить в семье местных жителей. Он боялся разочароваться и в то же время ожидал увидеть много интересного и яркого.
Большой дом — кухня с лавками, устланными коврами, медная и глиняная посуда; лампады перед старинными иконами в комнате, кувшины с зерном, так живо напоминающие античность, — все ему понравилось. В доме было чисто; все, что ему прежде говорили о неопрятности местных жителей, не подтвердилось. В семье Костандиса было всего три человека. Он сам, его жена, хрупкая и болезненная, она была из богатой семьи, отец ее владел мельницей в соседней деревне; сумрачная и, кажется, недобрая молодая женщина, впрочем, имела причины быть такой — даже Филипп понял, что Костандис женился на ней из-за ее приданого; кроме того, ее, конечно, угнетало отсутствие детей — должно быть, следствие ее слабого здоровья. Третьим членом семьи была младшая сестра Костандиса, она явилась плодом второго, позднего брака его отца, и теперь он не любил эту девушку, ведь в случае ее замужества ему пришлось бы отдать ей часть земли, сделать приданое. Ей уже минуло восемнадцать лет, и, согласно местным обычаям, ее считали чуть ли не старой девой. Не желая расставаться со своим имуществом, брат не спешил выдавать ее замуж. В этих местах не принято хулить близких, особенно умерших, но Костандису случалось говорить об отце с некоторой досадой, он сердился на покойного за его поздний брак, в результате которого явилась на свет лишняя наследница.
Не так уж трудно предположить, что в конце концов младшая сестра Костандиса заинтересовала Филиппа Л. Это была девушка худенькая по-девичьи, но стройная, с длинными черными косами, белозубая, а взгляд ярких черных глаз, какой-то безоглядно-нежный и даже казавшийся чуть безумным, напоминал взгляд древнейших скульптур Акрополя — мраморных девушек в длинных платьях, изящно вскидывающих свои милые головки в локонах.
Одетая в синюю юбку и светлую блузку с красным передником, Мария вместе с женой старшего брата целыми днями хлопотала по хозяйству. С утра она доила коз и приносила Филиппу кружку парного молока. Она стояла у двери в его комнату, скромно склонив голову, и молча протягивала глиняный сосуд, наполненный как бы дымящимся козьим молоком.
Все местные женщины казались Филиппу необычайно красивыми, но к этой красоте он относился так же, как относился к очарованию статуй и фресковых изображений. Все это предназначалось для бескорыстного любования. Первое время он так же относился и к сестре Костандиса.
Филиппа давно уже заинтересовали ожерелья, которые носили девушки и молодые женщины. Эти ожерелья были явно сделаны из настоящих монет. Хорошо бы их рассмотреть поближе.
Однажды, когда Мария, как обычно, принесла ему утром молоко, он пересилил смущение и спросил, нельзя ли посмотреть ее ожерелье. Жестом, исполненным дружелюбия, девушка сняла с шеи снизку монет и подала молодому человеку. Он осторожно принялся поворачивать ожерелье, разглядывая монеты. А монеты эти были достаточно примечательны. Самыми новыми были, пожалуй, два венецианских дуката, несколько монет были явно арабскими, две или три — римскими; с радостью заметил Филипп древнюю афинскую монету с изображением священной совы. Здесь было еще несколько древнегреческих монет и несколько монет, видимо, очень древних, но Филипп не мог определить их происхождения. Девушка вела себя так дружески и скромно, без тени кокетства, что юноша перестал смущаться. Он принялся расспрашивать юную гречанку, как попала в ее ожерелье та или иная монета. Оказалось, что почти все они достались ей в наследство от покойной матери, кроме афинской монеты с совой и нескольких монет неизвестного происхождения.