Солнце ослепило раскрытые глаза. Она невольно прищурилась. Она лежала нагая на постели поверх покрывала, лунное платье сбилось в ногах. Этот комок ткани, при дневном ярком свете казавшийся серым, вдруг вызвал у Анны раздражение. Она вскочила и бросила платье в ящик комода. Вошел Поль. И вновь она удивилась: он как будто застыдился ее наготы, застыдился, сам того не сознавая. И она ощущала какой-то провал, словно бы этой ночью они не были вместе. Поспешно накинула халатик. Заговорили о самом обыденном.
— Завтрак…
— Да, да.
— Я отвезу отца?
— Нет, нет, ты опаздываешь на репетицию.
— Поторопись, Поль, а я поеду на автобусе. Проводи меня до остановки, Анна.
Но она с отцом вышла раньше. Поль искал ключи от машины.
— Выпей апельсинового сока, Поль.
— Анна, я действительно опаздываю!
Когда она вернулась, проводив отца, и вошла в калитку, ее охватила давящая вязкая тишина. Детский необъяснимый страх не пускал в дом. Она пересилила себя. Вошла.
На веранде неприбранный стол. Зажужжала оса. Чирикнул вспорхнувший воробей. Она обрадовалась этим живым обыденным звукам.
Машина.
Поль не уехал.
Ключи, небрежно брошенные на скатерть. Нашел! Но не уехал! Почему? Он хочет поговорить с ней?
Боже! Снова, снова это странное состояние, когда волной накатывают предчувствия, страхи.
Анна увидела мужа!
Это было омерзительно!
У этой женщины было какое-то длинное тело, всклокоченные волосы, пустые глаза, как две темные дыры. Она стояла на четвереньках, выпятив зад, и Поль… позорно взмокший… Он посмотрел на Анну чужими глазами. Она бросилась на веранду, машинально схватила сумочку. Побежала.
За калиткой стало легче. Исчезло это тревожное, полное безысходности ощущение чего-то неотвратимого, сверхъестественного. Осталось нормальное чувство отвращения.
Она добежала до остановки автобуса. Накатила тошнота. Ее вырвало.
— Анна! Анна! — Мадам Шатонеф, владелица крохотной кондитерской, округлив любопытные глаза, уже в третий раз вбегала в галантерейную лавчонку. Поль звонил ей, когда-то Анна оставила ему телефон соседки. Теперь он умолял позвать жену, говорил, что «все объяснит».
— Скажите, что меня нет! Скажите, что меня нет! — со слезами в голосе повторяла Анна.
Мадам Шатонеф разрумянилась и даже выглядела похорошевшей в свои шестьдесят пять. Удивительно омолаживает причастность к чужим семейным драмам.
Отец подошел к дочери.
— Что за истерика, Анна? Пойдем! — Он сильно потянул ее за руку, крепко зажав тонкое запястье в своих сильных еще пальцах.
Анна, уже уставшая, готова была подчиниться. Но при одной мысли о том, что она услышит голос мужа, ею овладел детский беспредельный ужас.
— Нет! Нет! Не-ет! — с неожиданной силой она вырвала руку.
Мадам Шатонеф смотрела с любопытством. Отец махнул рукой. Они вышли. Анна положила голову на стол, покрытый старой клеенкой с застарелыми разводами пролитого кофе, и тихо, по-детски обиженно заплакала.
Поль громко кричал в трубку. Говорил, что не виноват, что произошла случайность. Но чувствовалось, что он чего-то не договаривает, и не потому, что хочет что-то скрыть, утаить, а потому, что произошло что-то действительно странное, напугавшее его. Он не хочет рассказывать об этом страхе, он просто хочет вытеснить этот страх из своего сознания, из своей души.
Старик задумался. Нет, не просто банальная случайная измена Поля разделила молодую пару; их разделяет сейчас что-то страшное, что выше их понимания, что-то неотвратимое и пугающее.
— Я передам Анне, чтобы она позвонила тебе. Я попытаюсь уговорить ее. Попробуй встретиться с ней. Женское упрямство можно переломить.
«Что я говорю? — думал отец Анны. — Все не то, не то. Кажется, мы не можем словами, простыми человеческими словами высказать правду, потому что… потому что в данном случае правда — это что-то бессмысленно-неотвратимое».
Море, огромное, иссине-голубое, лежало светлой недвижимой массой. Ясное солнце сделало голубой небосвод светлым. Это голубое небесное пространство казалось в сравнении с неподвижной водной массой таким смягченным, живым, глубоким и нежным. Вокруг не было ни души.
Она сделала несколько шагов по мягкому песку. Песок был такой белый! Такой чистый! Она почему-то знала, что этот песок — белый и чистый, что эта водная гладь — море. Она знала, что она — это она. В сознании роились странной смесью воспоминания, сны, слова, жесты и движения. Это все происходило с ней. Наяву? Чувство свободы было ей приятно. Внезапно пришла в голову мысль: если она испытывает чувство свободы, значит, она знает, что существует несвобода. Она удивилась своей способности мыслить. Чудесно было вдыхать чистый воздух, видеть море и небо, ступать босыми ногами на песок, осязать легкий ветер, словно бы играющий с ее телом, то овевающий, то отлетающий. Но еще чудесней была эта способность думать, пытаться найти всему окружающему объяснение, это желание обнаружить противоречивость бытия.