Писал Карамзин и стихи. Начал и не окончил поэму «Илья-богатырь». Все это было прежде. А ныне… Пушкин не понимал, как мог выдающийся писатель оставить литературу и «постричься в историки»… Он не утерпел и сочинил на Карамзина эпиграмму:
И все-таки Пушкин с большим интересом относился к историческим занятиям Карамзина. Он весь превращался в слух, когда Николай Михайлович по просьбе друзей читал отрывки из своей «Истории». Это была история его родины, воссозданная талантливым пером писателя. Киевская Русь, князь Владимир, богатыри, печенеги… Пушкин впитывал все — старинные названия предметов, имена, подробности быта того далекого времени. Он давно мечтал написать поэму-сказку. И может быть, здесь, в «кавалерском домике», слушая размеренное чтение Николая Михайловича, впервые подумал о «Руслане и Людмиле». Он начал эту поэму здесь, в Лицее, а имя Черномора — злого волшебника — взял из «Ильи-богатыря» Карамзина.
Пушкин не раз слышал чтение глав «Истории». Но далеко не все в ней ему нравилось. Карамзин пытался доказать, что единственно возможная для России «благодетельная» форма правления — самодержавие, ничем не ограниченная царская власть.
Ученик Куницына, Пушкин думал иначе. Он помнил слова Шиллера, которые Кюхельбекер старательно выписал в свой «Словарь»: «Для гражданина самодержавная верховная власть дикий поток, опустошающий права его». В этом вопросе придворный историограф и юный его гость расходились.
Да и не только в этом. Близости между ними не было. Талантливый юноша с его кипучим темпераментом и смелостью суждений вызывал у Карамзина смешанное чувство благосклонного интереса и настороженности. А Пушкин искренне полюбил и самого Карамзина, и все его семейство. Когда в конце сентября домик на Садовой опустел, ему не раз взгрустнулось. Но утешало то, что Карамзины из Москвы переселились в Петербург и скоро, теперь совсем скоро, выйдя из Лицея, он сможет бывать у них когда вздумается.
«Отчаянные гусары»
Однажды у Карамзина Пушкин встретил молодого гусарского офицера. Карамзин познакомил их: «Петр Яковлевич Чаадаев. Лицейский Пушкин».
Гусар был серьезен, сдержан и изысканно красив. Когда он откланялся, Карамзин рассказал Пушкину, что это родовитый московский барич, внук известного историка князя Щербатова. Несмотря на свою молодость и утонченную внешность, Чаадаев храбрый солдат. Он сражался при Бородине, брал Париж. Он умен, образован, занимается философией.
Пушкина заинтересовал этот необычайный гусар. При следующих встречах он рассмотрел его лучше. Чаадаев действительно был необычаен. С виду очень заметен. Красив какой-то утонченной фарфоровой красотой. Среднего роста, тонкий в талии, стройный, голубоглазый, белокурый, румяный, с приятным голосом и благородными манерами. Но, как скоро понял Пушкин, под хрупкой внешностью таился сильный характер. Никому бы не пришло в голову подшучивать над тем, что гусар Чаадаев живет, как красная девка: не кутит, не повесничает, в дуэлях не участвует. Ни тем, кто знал, что он храбрый офицер, ни тем, кто не знал этого. В нежнейшей голубизне его прозрачных глаз скрывалось нечто такое, что приводило в замешательство даже самых отъявленных наглецов.
Чаадаев знакомился с чрезвычайным разбором. Вокруг него как бы существовала невидимая черта, через которую никто не осмеливался переступать. Его дружбы искали. А беспечного юношу лицеиста он сам приблизил к себе.
Пушкина восхищали ум Чаадаева, его рассуждения, его образ мыслей. Чаадаев был настроен решительно и резко. Всесильного Аракчеева называл он злодеем, высшие власти — военные и гражданские — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами. «А все остальное, — говорил он с горечью, — коснеет и пресмыкается в рабстве».
Они виделись у Карамзиных, гуляли вместе в парке.
Однажды Чаадаев пригласил Пушкина к себе.
Казармы лейб-гвардии гусарского полка, где он квартировал, находились в Софии. Это предместье Царского Села возникло по прихоти Екатерины II, которой очень хотелось покорить Константинополь, изгнать турок из Европы и прослыть во всем мире поборницей христианства. Но пока Константинополь был во власти турок, российская императрица тешилась тем, что готовила для него православного императора: Второго своего внука она назвала Константином, приставила к нему няню-гречанку и грека-камердинера. А рядом с Царским Селом, за парком, на другом берегу озера, велела выстроить «второй Константинополь» — уездный городок Софию — и учредить при нем Софийский уезд.