Записка кончалась приглашением:
Прочитав это послание, Жуковский понял, что Пушкин заезжал к нему вместе с сыном генерала Николая Николаевича Раевского — Николаем Раевским-младшим. Они, очевидно, выполняли поручение Раевского-отца. Пушкин и тут не удержался от шалости: вставил в записку строчки из его, Жуковского, стихотворения, где воспевались герои 1812 года и среди них — Раевские.
Дружба Пушкина с Николаем Раевским-младшим началась еще в лицейские годы.
Как-то, зайдя в казармы к Чаадаеву, он встретил у него молоденького гусарского офицера богатырского сложения, с круглым детским лицом и едва заметными темными усиками.
Чаадаев представил их друг другу.
Пушкин был удивлен, узнав, что фамилия его нового знакомца — Раевский.
Раевский… Неужели из тех самых? Неужели сын генерала Раевского, один из двух его подростков-сыновей, которых в 1812 году для воодушевления солдат повел он с собой на вражескую батарею?
О подвиге Раевского узнала вся Россия. Жуковский прославил его в «Певце во стане русских воинов»:
«Отважного сына» и «славу наших дней» Пушкин и позаимствовал из его стихотворения.
Младший «отважный сын» стал его другом. У них было много общего. Несмотря на то что юный гусар с десятилетнего возраста служил в армии, участвовал в сражениях и походах, он был прекрасно образован, любил музыку, литературу, знал несколько языков.
В Петербурге их дружба продолжалась.
Николай Раевский ввел Пушкина в свою семью, познакомил с матерью, сестрами, отцом.
Раевские обычно жили в Киеве, где размещен был корпус, которым командовал генерал.
В конце 1817 года женская половина семейства приехала в Петербург, а Николай Николаевич-старший наезжал сюда время от времени.
Анна Петровна Керн рассказывала, что в Киеве она «имела счастье посетить бесподобное семейство Раевских. Впечатление незабвенное и вполне эстетическое».
Семейство Раевских с полным основанием слыло незаурядным. Младшая из дочерей генерала — София — писала о себе в старости: «Я — Раевская сердцем и умом, наш семейный круг состоял из людей самого высокого умственного развития, и ежедневное соприкосновение с ними не прошло для меня бесследно».
О генерале Раевском Пушкин был уже наслышан. «Под Лейпцигом мы бились, — рассказывал поэт Батюшков (в заграничную кампанию 1813/14 года он служил при Раевском адъютантом). — …Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства — нималого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною… Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно, дело идет дурно…“ Еще минута, еще другая — пули летели беспрестанно; наконец Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко“. Отъехали. „Скачи за лекарем!“ Поскакал. Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговори: „Он там ожидает вас“.
Мы прилетели. Раевский сходил с лошади… На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку. Пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно, я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего, — отвечал Раевский, который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш, и потом, оборотясь ко мне: — Чего бояться, господин поэт (он так называл меня в шутку, когда был весел)“»:
Для блага родной страны Раевский готов был отдать все — и жизнь, и кровь.
Солдаты любили его. Лица чиновные и знатные побаивались: у него был злой и острый язык.