Имелся и такой, с позволения сказать, хозяин, который задался целью разорить своих крестьян. У крестьянина не было ничего ему принадлежащего. «Он, — рассказывал Пушкин, — пахал барскою сохою, запряженной барскою клячею, скот его был весь продан… Он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба».
Крестьяне убили своего мучителя — барина. Но сколько оставалось таких же других!
Как раз в то время когда Пушкин приехал в Михайловское, в близлежащем Порховском уезде помещик Баранов засек до смерти своего крепостного Григория Иванова.
Слова Николая Тургенева, что в деревне невозможно спокойно наслаждаться природой — все отравляет «нечестивое рабство», — оправдались в полной мере.
Так было повсюду, так было и на псковской земле. В кружке Тургеневых произвол и жестокость помещиков, заклейменные Пушкиным в «Деревне», называли «псковское хамство».
Пушкин пробыл в Михайловском месяц. В середине августа он вернулся в Петербург.
«Петербург неугомонный»
После тихого Михайловского, мира лесов и полей, Петербург показался Пушкину еще шумней, суетливей, чем прежде. Уже третий год жил он в Петербурге и знал этот город не только с парадной стороны. Он знал его будни. Они врывались в жизнь «высшего круга», переплетались с нею, властно заявляя о себе.
Рано утром, когда светские красавицы и франты возвращались с балов, по петербургским улицам уже громыхали груженые телеги, спешили молочницы с кувшинами, разносчики с лотками.
С раннего утра город был оживлен.
Не спала Коломна. В мелочных лавочках, где торговали всем на свете, толкались кухарки и те непритязательные коломенские обыватели, которые сами закупали себе провизию и сами варили свой обед. Их не смущало, что сахар здесь попахивает мылом, а сладкие пироги — селедками. Они привыкли к этому.
Гудел Сенной рынок у Садовой улицы, по которой лежал путь из Коломны на Невский. Рынок был самый большой, самый дешевый, а потому и самый многолюдный в городе. Здесь торговали сеном, столь необходимым для коров и лошадей, которых во множестве держали петербургские жители. С возов и ларей продавали всякую снедь: мясо, рыбу, овощи, битую птицу, живых поросят. И то и дело спорящие и торгующиеся людские голоса покрывал пронзительный визг поросенка.
Садовая улица тоже готовилась к торговому дню. Приказчики открывали ставни магазинов и лавок, дворники мели тротуары. Слышались выкрики разносчиков:
— Пироги с сазаниной, с сиговиной, с лучком! Кто бы купил, а мы бы продали!
— Сайки, сайки, белые, крупчатые, поджаристые!
— Сахарны конфеты! Коврижки голландские! Жемочки медовые! Патрончики, леденчики!
— Эй, дядя, постой! — кричал продавцу сластей мальчишка-подмастерье, выскочив из цирюльни. — Что стоит коврижка?
— Полтина.
— Возьми, брат, грош.
— Не приходится. Эдаких цен нет.
— А жемочки почем?
— Пятак штука.
— Возьми, брат, грош! У меня денег больше нет. И то дал господин в цирюльне в прибавку, что хорошо его выбрил. Ну, это что у тебя?
— Не вороши же! Не вороши, как руки не хороши. Где тебе есть коврижки!
Возвращавшийся откуда-то спозаранок франт, — видно, любитель пошутить — останавливал разносчицу апельсинов:
— Что у тебя, голубушка?
— Апельсины, батюшка.
— Только, кажись, не самые хорошие?
— Как, сударь, не хорошие? Христос с вами!
— Я шучу, душенька. Твои апельсины удивительны.
— Да не осудите, батюшка. Чище не отыщете.
— А что, видно, на канаве долго полоскала?
