Когда он добрался до Варшавы, квартиру свою он застал пустой, вокруг — пепелище и руины. Семнадцатилетний паренек в осажденном и разрушенном городе, покинутый родными, один перед лицом непонятной ему военной катастрофы — такое трудно перенести. Но Рысь был человеком огромной силы духа и, довольно быстро стряхнув с себя отчаяние, стал искать, чем заняться. Он оказался хорошим помощником. Раздобыл где-то фанеру и забил ею окна, в которых не было стекол. Откуда-то наносил воды в ведерках, ведь водопровод не работал, он выстаивал в очередях за хлебом перед пекарнями, несмотря на подстерегавшую на каждом шагу опасность, носился по городу по своим тайным конспиративным делам. Он уже был в курсе того, что семья в безопасности в Вильно, а значит, за нее можно не волноваться. Всем поднимал настроение своим оптимизмом и верой, что ни у кого из нас и волос с головы не упадет.
Самое странное, но в жизни того времени ужас шел рука об руку с отвагой, гнев — с эйфорией, печаль — с энтузиазмом, отчаяние — с безудержной беззаботностью, и были характерны для варшавского кошмара. Немецкая артиллерия беспрерывно обстреливала город, с неба летели бомбы, полыхали дома, валились стены, а на улицах движение, как до войны; магазины открыты, в кондитерских полно народа, в кинотеатре «Наполеон» на площади Трех Крестов крутили кино. Ходили друг к другу в гости. Обменивались необходимой информацией: Загорелся замок. Угодили прямо в Собор. На Краковском Предместье дома полностью разрушены. На площади Пилсудского. На Крулевской. Рассказывали анекдоты.
Каждый день нас навещал Януш Корчак. С далекой Крохмальной из Дома сирот он прибегал оживленный, в офицерском мундире, который сшил себе накануне войны в надежде, что его призовут в действующую армию. Вопреки апокалипсису убеждал, что «минуты, которые мы переживаем, — чудесные и творческие, что в их огне и крови закаляется истина новой прекрасной жизни». Он не переставая повторял: «Только слабый и никчемный надламывается и сомневается». В подвалах рыдали люди, кто-то громко читал молитву: «Под Твою защиту прибегаем». Но только из сборника стихов моей матери «Незабываемый сентябрь» я поняла, что в момент осады мы были в шаге от гибели.
Капитуляция — тоже проблески воспоминаний. Удивление, что вокруг тихо. Выход на улицу завален камнями и стеклом. Вокруг одни развалины. Дом напротив как стоял, так и стоит, только вместо окон и дверей черные опаленные дыры. Огонь еще не погас. Тонкий пламень ползет по стенам и, натолкнувшись на уцелевший кусок, которым можно поживиться, радостно вспыхивает и ползет вверх. Эта картина так меня, видимо, потрясла тогда, что и теперь стоит перед глазами. Пустой двор, на котором еще совсем недавно со мной шутили польские солдаты. Найденный на земле орел с фуражки. Радость, что где-то наверху в сгоревшем доме уцелело в окне одно стекло. Немцы в своих зловещих шлемах. Взрослые не разрешают брать от них конфеты, которые могут быть отравлены.
После капитуляции мы уже домой не вернулись. В здании на Окульнике бомбой сорвало крышу и повредило стены. К счастью, уцелел еще дом «Под знаком поэтов» на площади Старого Мяста 12, где размещались типография и издательские склады. Ясно было, что при немецкой оккупации и речи быть не может ни о какой издательской деятельности. Итак, средневековые помещения вновь переделываются в квартиру. Но самое поразительное — повсеместные усилия людей в безмерном хаосе и всего вокруг гибнущего вить семейные гнезда, стремясь вопреки происходящему сохранять пусть мнимый, но принятый стандарт цивилизованного бытия, отвечающий требованиям культуры. Это позволяло сохранять достоинство.
Бабушка, которой тогда было уже шестьдесят пять, вложила в создание нового жилища много труда и по-юношески творческой энергии. Починили ванную, переделали плиту. Стены выкрасили в любимый синий цвет, расставили уцелевшую на Окольнике мебель, развесили картины. В этом было подсознательное заклинание судьбы — пусть позволит как можно дольше наслаждаться красотой внутреннего убранства. А ведь уже в октябре начали кружить слухи о создании немцами гетто и обязательном переселении туда всех людей еврейской национальности. Мои родные не принимали этого всерьез и продолжали в руинах разгребать жизнь. Был открыт книжный магазин, в котором толпился народ, особенно те, кто лишился своих библиотек, а без книг жить не мог.