12 ноября 1940 года, в Судный День, объявили о разделении Варшавы на три отдельных района: немецкий, польский и еврейское гетто. Евреев обязывали перейти в гетто до 15 ноября. Разрешалось взять с собой только ручную кладь и постельное белье. В нашей родне это распоряжение касалось двенадцати человек. В старшем поколении это были бабушка, ее сестра Флора Бейлин с мужем Самуэлем, ее брат Людвик Горвиц с женой Геней. В среднем поколении — моя мать, Каролина и Стефания Бейлины, а также Марыся и Алисия Маргулис — дочери Генриетты. Младшее представляли Павелек Бейлин и я. Не знаю, проходили ли по этому поводу в родне дебаты и обсуждения, но решение было однозначным. Все остаются на арийской стороне.
Людвик и Геня оказались самыми отважными. Они не сменили ни адреса, ни фамилии. Марыся и Алисия покинули квартиру, но остались в Варшаве по фальшивым бумагам. Бейлины, под чужими фамилиями, уже год находились в Миланувке. Вот и мы теперь переезжали под Варшаву, и довольно близко — нас можно было навещать. Но Павелек был уже не тем лучезарным пареньком, что до войны. Его не развлекали мои шутки и приставания. Он видел и понимал намного больше, чем я.
Я никогда никаких бесед с родными о военном времени не вела: ни о том периоде, когда мы были еще все вместе, ни о последующих годах, проведенных в разлуке и порознь. Я знать не желала об их переживаниях и не собиралась делиться своими. Избегала семейных встреч, на которых чудом уцелевшие родственники пытались рассказать о том, что с ними произошло. Когда нас навещал кто-нибудь из наших благодетелей тех лет, я либо уходила из дома, либо запиралась в своей комнате. Видимо, чувства, связанные для меня с совсем недавно пережитым, были слишком обнажены. Хотя в сравнении с тем, что меня на самом деле могло постичь, ничего особенного не произошло. И однако же бывали дни, а то и недели, даже месяцы, когда надо мной нависала настоящая угроза. Так чему удивляться, что я избегала воспоминаний? В результате этого, увы, сегодня оккупационное прошлое видится мне как бы сквозь густую дымку, о многих событиях я совершенно забыла или запомнила только факты, но не могу воссоздать самой атмосферы.
Я не стала бы и пытаться воскрешать все эти случаи, погребенные вне памяти, не будь сознания того, что мой долг — рассказать о людях, которым обязана своим спасением. Уж больно долго я собиралась это сделать. Анна Жеромская, Генрик Никодемский, Мария Янс, Ирэна Грабовская, сестра Ванда Гарчиньская, Мария и Антони Журковские — их уже нет. Совсем недавно казалось, что никто не ответит мне ни на один вопрос. Когда я попыталась вытянуть хоть какие-нибудь сведения из Моники Жеромской, она заметила: «Об этом надо было говорить с мамой. Это она вами занималась, навещала во всех этих подваршавских местечках. А я только стояла за прилавком в книжном магазине». Приуменьшает, конечно, свои заслуги, но хорошо, что посвятила нам несколько строк в своих мемуарах. Есть еще рассказы моей матери о военном времени, опубликованные в ее книгах. Фотографии. Благодаря этому я могу пусть отчасти, но заполнить пробелы в своих воспоминаниях.
Иоася Ольчак с подружкой, 1940 г.
А когда наконец села писать, пошли чудеса. Откуда ни возьмись, стали появляться помощники, о существовании которых я и понятия не имела. Приходить письма от людей, давно исчезнувших из моей жизни. Среди вороха пыльных семейных бумаг вдруг выплыли наружу отдельные воспоминания моей матери, одни были опубликованы сразу после войны, другие только начаты и брошены на полуслове. Но больше всего поразило, когда из старой черной тетради бабки, в которую она педантично заносила расходы, выпал листок в клетку. На нем со скрупулезной точностью она зафиксировала с указанием дат все места, где мы во время войны прятались, — вместе и порознь. Это был знак свыше: будь внимательна к деталям. Теперь легче воссоздать события, найти на карте места, где разыгрывалась драма военной истории, раскрыть героические роли, какие в этом действии выпали на долю друзей, но и тех людей, кто до войны нас просто не знал.