Вечером состоялась поверка. В камере под потолком тускло горела пятнадцатисвечевая лампочка. По команде все стали в строй.
В сопровождении надзирателя вошел старший по корпусу Озол.
— Новенький пусть выйдет шаг вперед!
— Так. — Озол осмотрел меня с головы до ног. — Даже галстук повязал.
И, схватив меня за него, стал трясти.
— Ну погоди, скоро повяжем тебе конопляный. Он тебе лучше подойдет.
Таково было мое первое знакомство с убийцей Озолом, который во дворе тюрьмы вешал и расстреливал заключенных.
Камера была рассчитана на 40 человек, а нас было вдвое больше, поэтому спали по два. Вдвоем спать теплее. Зато повернуться с боку на бок было трудно. В тонких матрацах — почти в порошок стертая солома. В щелях гнездились клопы, блохи, вши, которые всю ночь не давали покоя.
Утром с нетерпением ожидали свою порцию хлеба. Голод с каждым днем давал себя все больше знать. Я насильно гнал мысли о еде, но они упорно возвращались, как ночью насекомые.
Тревожные минуты мы переживали, когда после вечерней поверки в камере появлялся помощник начальника тюрьмы, называл несколько фамилий и велел собираться «со всеми вещами». Мы знали, что люди эти приговорены к смерти и переводятся в четвертый корпус.
В нашей камере находились только политические. Коммунисту Лакше было около 60 лет. После восстановления Советской власти в Латвии он приехал сюда с Урала на партийную работу. О судьбе своей семьи ничего не знал. После допроса его принесли в камеру изуродованным до неузнаваемости: с выбитыми зубами, вырванными волосами. Два дня Лакше лежал без сознания, потом его унесли из камеры. Больше мы его не видели.
В камере становилось все больше людей, истощенных голодом и изуродованных во время допросов; они не могли подняться со своих нар, не могли даже отогнать вшей, которые ползали по лицу, не могли съесть даже наш ничтожный голодный паек — 200 граммов хлеба.
Наконец и меня вызвали на допрос. За столом сидел угрюмый немецкий офицер. Он говорил на ломаном латышском языке. Стало быть, прибалтийский немец.
Следователь перечислил целый ряд всевозможных преступлений, совершенных мною «против человечества». Говорил он медленно, спокойно, одновременно составляя протокол допроса. Закончив, он велел мне расписаться. Я отказался. Гитлеровца это очень удивило. Но когда я снова отказался, его лицо, как будто покрытое пергаментом, стало розовато-коричневым, зрачки глаз расширились. Он вскрикнул и ударил рукояткой пистолета по столу.
За спиной у меня вмиг встали два атлетически сложенных молодчика. Первый из них толкнул меня на второго, тот опять назад. Они били и толкали меня до тех пор, пока я без сознания не упал на пол. Когда очнулся, следователь еще раз предложил мне расписаться. Говорить я уже не мог, поэтому только покачал головой. Тогда мучители начали обрабатывать меня кулаками. Вторично я очнулся уже в камере.
Наступила ранняя зима 1941 года. Утром, как всегда, камеру проветривали, но отапливать и не думали. К голоду прибавился холод. Чтобы хоть немного согреться, приходилось постоянно двигаться по камере, но на это тратились и без того слабые силы.
В начале ноября в камеру вошел старший по корпусу Озол и приказал всем построиться. Проходя вдоль строя, он каждого долго и внимательно рассматривал.
Через несколько часов меня вызвали и отвели в 12-ю камеру. Там находилось 25 человек. Что с нами будет дальше? Мы терзались самыми различными догадками.
На следующий день нас ввели в раздевалку, отняли гражданское платье и выдали полосатую арестантскую одежду.
Первой мыслью было: мы приговорены к каторжным работам.
В неизвестности прожили почти неделю. Потом однажды утром всех вызвали в коридор, проверили по списку и вывели во двор. Там стояла грузовая машина и около десяти шуцманов.
Старший охранник приказал сесть в машину и в дороге не смотреть по сторонам, не разговаривать между собой, не меняться местами.
Поняли, что сказал? — строго предупредил он. — За малейшее нарушение виновный будет расстрелян без предупреждения.
За воротами тюрьмы нас ожидали еще два грузовика с гестаповцами. На одном был установлен пулемет.
Вскоре подъехала легковая автомашина, и мы отправились в путь. Она возглавила колонну, за ней следовал грузовик с пулеметом, потом наш. За нами шла машина с вооруженной охраной.
Свернув на Московскую улицу, мы вскоре увидели необычную картину. Улица была полна народу, который двигался в сторону завода «Сарканайс квадрате». Мужчины, женщины, дети. Это были евреи из гетто. На тротуарах по обеим сторонам стояла цепь немцев и шуцманов.