Но на полдороги Миягава решительно отказался от помощи, буркнул что-то недружелюбное в сторону Соджиро и захромал к ограде сам.
- Простите, что мы вас так задержали, - улыбнулась Изуми и, словно только сейчас вспомнив о этом, торопливо поклонилась. - Прошу прощения.
- Не стоит, - ответил Соджиро, радуясь возможности улизнуть. Ему и самому было немного боязно идти в поместье. Одно он знал теперь совершенно точно - кем бы ни была Изуми, она не походила на жертву плохого обращения.
***
Ирен
Не нужно было папе давать револьвер Миягаве-сану, думала Ирен, выслушивая аханья и оханья служанки, причитания мадемуазель Дюран и жалобы самого Миягавы.
Конец этому положил вышедший на шум отец. Джеймс Доннел невозмутимо выслушал объяснения Миягавы и служанки, осмотрел рану и наконец повернулся к Ирен.
- Папа, я ничего, совсем ничего дурного не делала! - сбиваясь и торопясь, заговорила та. - Я просто побежала за Чернышом, он удрал к дороге.
- Так значит, когда этот прохожий…
- Его зовут Окита Соджиро, - ввернула Ирен. Доннел погрозил дочери пальцем.
- Когда он достал меч, у Миягавы в руках уже был револьвер?
- Не просто был - он уже прицелился! - воскликнула Ирен.
- Хммм… Хорошо, иди, мадемуазель Дюран зовет. И впредь не вздумай уходить за ограду, слышишь? - строгость в отношении дочери плохо давалась Джеймсу Доннелу. Ирен это хорошо знала, поэтому подбежала к отцу и, быстро и признательно пожав его запястье обеими руками, унеслась во внутренние комнаты, звонко шлепая босыми ногами по циновкам.
Во время французского урока, пока рыжая мадемуазель Дюран, огромная и внушительная, читала из вольтеровского “Кандида”, мысли Ирен блуждали далеко от Вольтера и его сатирического пафоса. Сперва она засмотрелась на решительное суровое лицо мадемуазель Дюран и подумала, что та читала Вольтера с таким же выраженим, с каким, наверное, рыцари вступали в бой. Мадемуазель Дюран всегда с кем-нибудь и против чего-нибудь воевала - она поддерживала идеи женского равноправия и хорошо знала Лукрецию Мотт(5), в родной Канаде она попыталась было основать общество по защите китов от варварского истербления, но поднятый ею в охочих до сенсаций газетах шум так разозлил китобоев и связанных с китобойным промыслом судовладельцев, что мадемуазель Дюран принуждена была покинуть Канаду. Она воевала против своих родственников и небезуспешно - подробностей Ирен не знала, из разговоров родителей она уяснила только, что “милая Гризельда (так звали мадемуазель Дюран) добилась передачи имущества, причитающегося маленькой Кло”. Кто такова была маленькая Кло и что это было за имущество, Ирен понятия не имела, но итогом стало то, что мадемуазель Дюран осталась без гроша. К счастью, она была поддержана Мэри Доннел и вошла в семью Доннелов в качестве то ли друга, то ли компаньонки, то ли экономки. Она присматривала за домом, пока Доннелы путешествовали, нянчилась с маленькой Ирен, когда та только попала в Европу, учила девочку французскому и английскому, читала ей книги, которые многие отцы и матери семейств сочли бы непозволительным не то что читать, но даже держать в доме. Во всяком случае, когда в пансионе Ирен упомянула несколько названий в присутствии классной дамы, результатом стало всеобщее потрясенное молчание. Особенное впечатление произвел Вольтер.
Ирен смотрела на решительный острый нос мадемуазель Дюран, на такую же решительную бородавку на его кончике. Если уж воевать, то против Зла, а не против родственников, думала она. Или вообще не воевать. Если воюешь без достаточных на то оснований - получается как с Миягавой-саном. Она вспомнила молниеносный бросок этого паренька с катаной, сверкание стали в солнечном луче. Вот так надо воевать! Красиво и быстро; насколько красивее были войны в древности, чем теперь! Окита Соджиро - жаль что она не успела спросить, какими знаками пишется его имя. “Окита” - должно быть, “море” и “рисовое поле”. Ирен вспомнила свои фантазии о рыцаре с глазами цвета моря - нет, глаза у того парня были никак не синие. Не бывает у японцев синих глаз…
- А теперь я хочу, чтобы вы изложили на бумаге то, о чем только что услышали. На французском языке и своими словами, - сказала мадемуазель Дюран, закрыв книгу. - Вы слушали меня, мадемуазель?
- Нет… - покаянно склонила голову Ирен. Ей было жаль огорчать мадемуазель Дюран, но “Кандид” никак не мог сосредоточить на себя ее внимание. Мадемуазель Дюран сказала, что сегодня не будет никакого серсо, и это было обидно. Вдвойне обиднее было услышать от мадемуазель Дюран, что та была лучшего мнения о способностях Ирен и считала, что воспитанница не страдает “пустым кружевным легкомыслием”. Это было, пожалуй, самое суровое определение, которым могла наградить мадемуазель Дюран.
Вечером за ужином Ирен сидела тихо как мышка и, старательно уставясь в тарелку, прислушивалась к разговору приемных родителей.
- …но мне так жаль Миягаву, - говорила мама.
- Я не собираюсь выгонять его, - объяснял отец, - я просто хочу, чтобы тебя в мое отсутствие охранял не идиот с револьвером, из которого он и стрелять-то хорошенько не умеет, а толковый человек. Пусть даже без револьвера.
- И давал тебе возможность изучать твою пресловутую “врожденную страсть к убийствам”? - мамины губы юмористически поджались, а на щеках обозначились ямочки, которые Ирен так любила.
- И это тоже, - не выдержал серьезного тона папа. - Все бы тебе насмехаться над бедным ученым.
Комментарий к 4. Катана и револьвер
(1) - лицензия, позволяющая преподавать боевые искусства
(2) - квартал “веселых домов” в Эдо
(3) - “хяку-моногатари”. Игра заключалась в рассказывании 100 страшных историй. Перед началом игры зажигалось 100 свечей. Когда каждый из ста рассказчиков завершал свою историю о собственном опыте встречи со сверхъестественным, он задувал свечу. По мере того, как комната становилась всё темнее, участники игры переходили ко всё более страшным историям. После того, как был рассказана последняя, затухала последняя свеча, и комната погружалась в полную темноту. Японцы верили, что в этот момент комната привлекала не менее сотни духов, либо появлялось чудовище или случалось что-то странное, сверхъестественное.
(4) - убийство Ии Наоскэ или Инцидент у Сакурадамон, февраль 1860
(5) - американская активистка движения за права женщин, квакер, аболиционист.
========== Интерлюдия. О двух друзьях и чудесном цветке ==========
Танжер, наши дни, 48 дней назад
Сайто пребывал в том же летаргическом состоянии - или это называлось кататонией, подумала Ева? Ей очень хотелось сейчас пойти домой, сесть у ложа, на котором лежал Адам, взять его безжизненную руку в свои…
Но вместо этого она взяла пустой железный саркофажек, в котором находился раньше прах Мияко… то есть той, которая называла себя Мияко - и, приблизив его к лицу, осторожно вдохнула слабый кисловатый запах.
- Ты знала ее еще богиней?
Старая Харуна, делавшая вид, что занята своими агатовыми четками, наконец решилась задать этот вопрос. Ева покачала головой.
- Я знала ее еще человеком. Большинство богов были когда-то людьми; только глупцы считают, что быть богом величайшее благо. Большинство же богов отдали бы свою беззаботную вечность за право стать людьми.
Ева ожидала дальнейших расспросов, но Харуна молчала. Боится. Смертные часто боятся узнать, насколько на самом деле они счастливы и благословенны. Когда-то и она, Ева, была такой.
Пересыпаемый ветром с верхушек дюн песок поет. Иногда тонко и жалобно, иногда будто заливается радостным колокольчиковым смехом, иногда бубухает, как боевые барабаны. Песок поет песню пустоты и одиночества - такие песни, наверное, очень подходят богам. Боги одиноки и уязвимы, ибо бессмертны.
- Один - всего лишь один, он ничего не может. Поодиночке придя, мы в любой стране, в любом краю будем чужаками. Круча не покорится одиночке, но на нее могут взобраться двое. Скрученный вдвое, втрое канат порвется нескоро, а двое львят вместе способны одолеть и взрослого льва.
Двое меряли шагами бескрайние пески, каменистые нагорья и исчерченные сетью трещин равнины. И великий Шамаш сиял над ними, иссушая, ликуя, испытывая их силу и крепость. Как они были счастливы - один, на две трети бог, на одну человек, смертный, тем не менее, и второй, созданный из глины и бывший некогда ближе к зверям, нежели к людям. Один - царь над народом и городами, обликом величавее всех людей своих, вознесший стену своего града, чье оружье в бою не имело равных. И второй, для кого звериный язык был так же понятен, как язык людей, который был красив и небожителям подобен, чьи руки были крепки как горы.