В поместье же Сэги, выходя к обеду, на который приглашались все домашние, включая женщин и слуг - еще одно иностранное чудачество, - господин Доннеру своим сочным звучным баритоном сообщал, над чем он успел поработать сегодня. “Кстати, я все же склонен принять твою точку зрения, Мэри, касательно того вопроса…” - это звучало отнюдь не редко, и господин Доннеру отнюдь не выглядел при этом униженным. Жена его в ответ очень просто кивала, улыбалась своей мягкой улыбкой и даже не пыталась подчеркнуть свой триумф. Подобные вещи были обыденны в жизни Доннеру-сэнсэя и его супруги, скоро понял Соджи.
-…Женщины предназначены для своих женских дел. Им не стоит вмешиваться в дела мужчин, - примиряюще сказал Кондо, которого тянуло вернуться к теме Воюющих провинций. Его собственная жена была образцом покорной супруги, поэтому предмет спора казался ему не стоящим внимания и сугубо отвлеченным.
- Такие вмешательства были, - Хиджикату, очевидно, спор задел за живое. - Но ни к чему хорошему они не привели, потому что женщины вполне могут потягаться с мужчиной в разуме и хитрости, но ни о какой верности долгу и ни о какой морали не может идти речь, когда женщина попадает во власть чувств.
Последнее Хиджиката произнес с откровенным пренебрежением.
- Так ли важна мораль, уважаемый Хиджиката-сан? - совершенно неожиданно подал голос Яманами. Соджи выглянул из-за столба - обычно Яманами старался не вступать в разговоры с Хиджикатой, с которым у них была взаимная неприязнь, то усиливающаяся, то ослабевающая, но непроходящая.
- Не стоит ли предположить, что в тех случаях, когда мы считаем двигателями событий мораль или верность долгу, двигателями были те самые чувства, которые вы так презираете? Возьмите историю верных ронинов из Ако(2) - не стоит ли предположить, что в основе их самоотверженной мести за своего князя лежала не сухая верность долгу, а как раз чувства?
Первоклассный выпад, подумал Соджи - история ронинов из Ако была любимой у Кондо Исами, он считал Оиши Кураноскэ и его соратников образцом самураев. И вот сейчас все присутствующие гости додзё Шиэйкан, и даже дремлющий на весеннем солнышке Харада Саноскэ, чей ум занимали, как правило, лишь еда и драки, насторожили уши.
- Я человек простой и необразованный, - глаза Хиджикаты загорелись нехорошим огоньком, - не то что вы, Яманами-сэнсэй. Может, вы соблаговолите объяснить мне, недостойному, какие же чувства могли заменить ронинам из Ако верность долгу.
Это был почти открытый вызов. Соджи затаил дыхание. Но Яманами обезоруживающе улыбнулся в ответ.
- Любовь, возможно, - ответил он. И Соджи прикусил губу, услышав это слово.
…Конец зимы и начало весны Изуми тяжело болела, и врач-голландец, вызванный Доннеру-сэнсэем, всерьез опасался за ее жизнь, как понял Соджи. Ему казалось, что зима все длится и длится, несмотря на теплеющий воздух - оставалось только сцепить зубы и ждать весны.
Хуже всего было то, что сам Доннеру-сэнсэй неотлучно находился с семьей, с ним находились и двое охранников-самураев, а, значит в его, Соджи, присутствии не было необходимости. К тому же заболел Иноуэ-сан, и работы в додзё прибавилось, а свободного времени, соответственно, убавилось. Хорошо еще, что старый Хиосаки, пьяница-садовник из усадьбы Сэги заходил, бывало, в Янагимачи. Соджи как-то встретил его у питейного заведения, и с тех пор Хиосаки за небольшую порцию хорошего сакэ сделался поставщиком последних новостей. Старик был болтлив, и Соджи получал от него массу самых разных сведений об обитателях усадьбы, вплоть до пустячных подробностей вроде того, из чего сделана сумка голландского доктора. Но главное - он узнавал, что болезнь Изуми постепенно пошла на спад. Вот и весна наступила, думал Соджи.
“Зацвела та большая старая слива, что у ворот, - говорил Хиосаки, попивая сакэ, - и маленькая госпожа стала выходить во двор”. А вскоре за Соджи прислали - господин Доннеру снова уехал. Притворяясь перед самим собой, что просто радуется возможности увильнуть от обязанностей обучать искусству мечного боя крестьян, неуклюжих и бестолковых, и ничего более, Соджи отправился в усадьбу Сэги.
Мэри-сан встретила его по-всегдашнему спокойно и приветливо.
- Мы не хотели беспокоить вас, Окита, пока мой муж был дома. Спасибо, что пришли, - произнесла она дежурную фразу. И добавила: - Наша дочь тяжело болела, мы боялись заразы, поэтому прошу прощения, что не приглашали на праздники.
- Отчего же? Я был готов придти тогда, когда вам нужно, - выпалил Соджи и мучительно покраснел. Госпожа Мэри ответила благодарной улыбкой и полупоколоном - совсем как японка, подумалось ему.
Изуми, бледная, с темными кругами вокруг глаз, напоминала тонкую веточку, на которой еще не распустились листья. В выражении ее глаз было сейчас что-то почти жалобное, от чего сжималось сердце. Привычного детского оживления поубавилось, словно она за время болезни сильно повзрослела.
- Я скучала по тебе, “старший братик”.
- И я, - сам того не желая, ответил Соджи. Тихо-тихо, так что она при желании могла и не услышать.
Приближался Праздник персиков(3), госпожа Мэри была очень занята, а рыжая великанша Дюран не желала ни украшать комнату цветущими персиковыми ветвями, ни возиться с бумажными куклами. Изуми с грустью сказала, что ее воспитательница не любит, когда праздники посвящены отдельно девочкам, видя в этом что-то нехорошее. Соджи так и не понял, почему это может быть нехорошо. И тогда он упросил Мэри-сан разрешить Изуми пойти с ним в Янаги в лавку, где собирался купить кукол для своей племянницы.
А в лавке они купили два набора кукол - один для маленькой Кумы, племянницы Соджи, а второй для Изуми. Дюран-сан, не пожелавшая заходить в лавку вслед за воспитанницей, только руками всплеснула, когда Изуми появилась из лавки сияющей, с большой коробкой в руках, провожаемая кланяющейся лавочницей, которая называла Соджи и Изуми “молодым господином и молодой госпожой”, словно бы соединяя их. И это было дополнительной тайной приятностью.
Вообще же рыжая воспитательница, как считал Соджи, превратилась в проклятие его жизни. Теперь она понимала по-японски - если не все, то самое основное, и их с Изуми болтовня уже не могла быть так беспечна. Странное ощущение, похожее на легкий озноб, которое охватывало его все чаще, когда Изуми была рядом, и само по себе мешало непринужденной беседе, а когда рядом была рыжая великанша, у Соджи язык подчас намертво прилипал к гортани.
Особенно мучительны были эти приступы немоты после одного утра четвертой луны. Полевые цветы уже набрали полную силу и Изуми предложила удрать ранним утром из дому на большой цветочный луг. “Мадемуазель Дюран ни за что не согласится, а сейчас как раз такое время, когда нужно умываться росой”, - сказала она.
А на лугу, серебристом, мерцающем искорками росы, которую предрассветье окрашивало серовато-розовым, он словно впервые увидел Изуми - как она набрасывает на покрытые росой цветки большой лоскут тонкого шелка, захваченный из дому, как потом снимает пропитанную росой ткань и осторожно, будто совершая ритуал, прижимает обеими ладонями к лицу, как сгибается и разгибается ее стан в тонкой юкате, уже тоже влажной от росы и оттого облеплявшей тело, и знакомое уже жемчужное сияние исходит от ее хрупкой фигурки… Соджи несколько раз сморгнул, пытаясь избавиться от наваждения, но сияние никуда не исчезло. “Сейчас как раз такое время, когда нужно умываться росой”. Росой так росой. Он, наверное, согласился бы без раздумий, если бы Изуми предложила прыгнуть в Паучий пруд.