Примечания автора:
В рейтинговых сценах Элайджа и Гэвин достигли возраста согласия по российскому законодательству, несмотря на свое американское гражданство.
========== Гэвин ==========
Гэвин не понимает, почему Лайджа балуют. Его не заставляют ходить в школу и никогда не ругают. Гэвин дергает маму за рукав и требует равноправия. Ее жесткая ладонь ложится на макушку, легкое движение приятно ворошит волосы, усталый голос терпеливо объясняет: «Элайджа у нас не такой как ты — его надо жалеть. Ему не повезло при рождении, дорогой. У него не все в порядке с головой. Это называется родовая травма». Гэвин хлопает глазами. Подумаешь — с головой не в порядке! А у кого в порядке? У Гэвина вон у самого шишка на лбу и здоровый шрам. А сколько кровищи было, когда он приложился губой о бортик бассейна! И ничего.
Гэвин тоже хочет родовую травму — ни тебе уроков, ни злющих училок, ни обязательного супа по вечерам.
Иногда Гэвин хитрит. Притворяется, что тоже не может говорить и плетется от двери на подгибающихся ногах. Лайджи, сидящий в своей инвалидной каталке, смотрит на него с вялым интересом. А мама вот даже и не смотрит. Отец недовольно снимает и протирает очки. Взгляд его в этот момент становится рассеянным — без очков он почти ничего не видит — лицо округляется, а подбородок начинает недовольно и энергично выпирать: «Прекращай баловаться».
Гэвину обидно, что отец больше обеспокоен очками, чем его заплетающимися ногами. Хотя маленький Гэвин действительно иногда с них валится. Особенно по субботам, когда и синагога утром, и спорт вечером, и сравнительные тесты в Институте Густавсона между. Врачи хотят видеть обоих близнецов, сравнивают все, до чего могут дотянуться умными приборами, и Гэвин, в свои шесть, еще надеется, что и у него найдут что-нибудь эдакое. Вот тогда-то и будут смотреть на него во все глаза, как на «бедненького» Элайджи. Отец будет приглашать к нему важных дядек со вторыми подбородками, а мама сидеть рядом каждый свободный вечер и гладить по руке сильными, длинными пальцами. Но у него не находят. Ничего, кроме плоскостопия.
В глубине души Гэвин уверен, что у Лайджи тоже нечего искать — все у братца нормально. Просто он очень, очень хитрый. Притворяется и всех обводит вокруг пальца. Гэвин готов зуб дать, что Лайджи никакой не ненормальный. Уж кому, как не ему, это знать — они целыми днями вместе. От этого знания Гэвина распирает так, словно спрятанная нормальность Лайджи — его собственная заслуга и его собственная тайна.
В Институте, куда их возит то отец, то мама, Гэвина и Элайджи приводят в огромные кабинеты, похожие на орбитальные станции, подсоединяют к сложным аппаратам, показывают картинки. Гэвин чувствует себя как на сцене: вертится, кривляется, перебивает строгую темнокожую врачиху. Правда роль у него второстепенная — все внимание Лайджи. А тот на смешные фотографии не улыбается, делает свое трудное лицо: неподвижное и невеселое. «У него анормальные синапсы и синдром «быстрого мира»*. Гэвин отлично запоминает эту фразу врачихи-Аманды, потому что синапсы похожи на синих псов, а быстрый мир на что-то из вестернов. Он немножко изменяет слова на свой вкус и зовет брата: Лайджа Быстрый Мозг. Получается как Чингачгук Большой Змей. Даже круче.
Докторша-Аманда придумывает имя и Гэвину — Белый Ястреб. Не то чтобы Гэвин в восторге, но он терпит: прозвища помогают придумывать истории и не очень обращать внимание на бесконечные анализы крови, пункции и томографии. Не терпит только, когда папа долго держит Аманду за руку и что-то тихо говорит ей на ухо.
В целом Гэвину нравится его жизнь. Он считает, что она почти отличная. Поэтому очень удивляется, когда подслушивает из-за дверей отцовского кабинета, как мама нервничает и говорит, что с детьми тяжело. Она больше не может — одевать, вытирать, подтирать. Она не служанка — она доктор наук! А его даже на минуту нельзя оставить одного, он в одеяле путается, как котенок в клубке ниток. Ей нужен глоток свежего воздуха. Ей и с одним Элайджем тяжело, а тут еще Гэвин. Говорит, что дом похож на тюремную больницу строгого режима. Ее голос иногда срывается на плач.
Гэвин опять не понимает и сдвигает брови. Что они с Лайджи сделали не так? Все хочет найти время, чтобы задать этот вопрос маме наедине, но тут случается день рождения, гости, подарки, даже дядя Карл приезжает из Детройта. Гэвин забывает про мамины слезы, а на следующий день она уезжает в командировку в Арктику. Вместо нее в доме появляется медсестра Хлоя. Невысокая, некрасивая, невкусно пахнущая, неинтересная.
Целый год Гэвин учится не скучать и не расстраиваться от того, что мама, едва вернувшись, уезжает снова, что она становится жесткой, словно окружает себя защитной оболочкой. Учится радоваться тому, что мама привозит с собой запах айсбергов, крепких сигарет и целый чемодан подарков из Арктики. Но она их не раздает, а просто оставляет лежать на низком столике перед телевизором в гостиной. «Элайджа все равно не оценит», — слышит Гэвин ее возражение на упреки отца и видит, как у того кривятся уголки губ в ответ.
После таких фраз отец смотрит на маму так пристально, что, кажется, просверлит стекла очков. Рядом становится неуютно, и Гэвин тащится к Лайджу в комнату, прихватив с собой залитого в смолу ледникового шмеля с чешуей как у дракона, наконечник копья из моржовой кости, обрывок каната с какой-то русской допотопной бригантины. Делится сокровищами. Он знает, что Лайдж рад, вон как слюни пускает и глаза косит. А мог бы и спасибо сказать, вредный засранец.
***
К восьми годам Гэвин находит еще один плюс в маминых командировках: отец назначает его главным в доме — «потому что ты сильный и умнее Элайджа». Теперь он вместе с Хлоей, как взрослый, возит брата по субботам в Институт — Хлоя за рулем. А потом именно он, а не Хлоя, рассказывает вечером отцу, как там все прошло.
Гэвин старается быть точным, припомнить все до мелочей, ничего не пропустить. Он еще плохо понимает, что из того, что он запомнил и рассказал важно, а что нет. Поэтому говорит как можно больше и как можно подробнее. Отец внимательно слушает и кивает. И это самые лучшие полчаса за всю неделю.
Оставаясь с Лайджем один на один, — Хлоя не в счет — Гэвин воспитывает брата сам. Какое-то там кровоизлияние восьмилетней давности не повод, чтобы все время сидеть в коляске и бездельничать. На правах старшего Гэвин частенько посылает Лайджи в столовую за забытой тетрадью, учебником, ручкой, игрушкой. Должен же Быстрый Мозг помогать или как? Смотрит, как тот ковыляет, еле переставляя непослушные ноги вниз по лестнице, подбадривает:
— Шевелись, мне еще на дополнительные идти. Это тебя везде возят. Чтобы в следующий раз бегом бегал, понял?!
Хлоя, увидев, как Лайджа, потеряв равновесие, считает последние ступеньки задним местом, только всплескивает руками, будто наседка крыльями. Ну и пусть. Не ее слово в отсутствии отца главное. Нечего из Лайджи инвалида делать. Восемь лет уже — пора быть полезным.
Гэвин говорит так каждый раз, когда Лайджа, медленно взбираясь по лестнице, приносит требуемое. Думает, что брат его понимает. Как же иначе? Ведь они похожи — значит одинаковые. И не верит Хлое, которая говорит, что Лайджа не понимает слова, улавливает только интонации, тембр голоса, настроение, а не смысл. Не может такого быть. Ведь он, одолев лестницу, всякий раз протягивает именно ту вещь, которую Гэвин просил принести, утирает слюни с подбородка, смотрит внимательно, правда не в глаза, а на горло. Следит, наверное, как напрягается и двигается гортань, выдавая очередной набор звуков. Но что это меняет?
Только однажды Гэвину кажется, что Элайджа смотрит прямо в глаза и, кажется, пытается понять все слова до одного.
— В следующий раз чтобы бегал! — по-привычке говорит Гэвин.
Элайджа моргает, начинает махать руками, и в этом непонятном возбуждении мычит что-то типа: «Когда-нибудь». «Обязательно». «В следующий раз». Гэвин отмахивается. Он не привык, чтобы Лайджа приставал к нему и что-то говорил. Но брат мычит еще раз, злится.