В то июльское утро, когда я появился в деревне вторично, повсюду можно было видеть мужчин, которые раскрашивали тела для состязаний в борьбе. Одни из них стояли, другие сидели на площадке размером в половину футбольного поля, вокруг которой находилось пять хижин, каждая вместимостью человек на двадцать, крытые пальмовыми листьями, побуревшими на солнце» Площадка была покрыта желтой, утоптанной пылью, видневшийся за строениями лес был уныл и неинтересен. Индейцы посыпали свои бронзовые тела серой золой и накладывали поверх яркие краски, красную (уруку) и черную (женипапо), которые добывали из растений. Краски эти хранились в небольших сосудах из высушенной тыквы; индейцы макали в них два пальца и по очереди раскрашивали друг друга, выводя узоры, пятна и красочные портреты, кому что вздумается.
Почти одновременно с моим приходом из одной хижины донеслись какие-то странные звуки, напоминавшие автомобильный гудок, и восторженно удивленный крик «Аааииееее!». В темном входном отверстии хижины опускались и поднимались два таинственных предмета. Они то появлялись, то исчезали, словно змеиные головы перед заклинателем змей. Громко притопнув, индейцы начали свой танец. Вначале, словно призыв анаконды, зазвучала десятифутовая бамбуковая флейта; затем человек, который стоял, согнувшись, в темном отверстии хижины, вдруг стремительно выскочил на яркий свет, распрямился, и солнце озарило его роскошный головной 62 убор из желтых перьев арара; нагое тело его было выкрашено в красный цвет соком ягод уруку и расписано пятнами под змеиную кожу. За ним, положив руку ему на плечо и повторяя каждый его шаг, следовала женщина. На ней не было никаких одежд и украшений, кроме хвоста из пучка соломы; по бархатистой коже ее смуглых бедер стекала кровь из обрядовых царапин. Вступила еще одна флейта, на ней играл столь же великолепно разукрашенный мужчина, только на спину ему ниспадал змеиный хвост; затем появилась вторая женщина, в таком же наряде, что и первая. Переходя от хижины к хижине, они исполняли свой счастливый танец, чем-то напоминавший движения анаконды.
Танец этот не мешал мужчинам раскрашивать друг друга; как гостю мне поднесли в тыквенном сосуде напиток из маниока, после чего я уселся на бревне и стал разглядывать деревню — пять хижин, большую площадку и нагих индейцев, расхаживавших по ней. Селение напоминало кольцо из стогов сена вокруг клочка иссушенной земли, и, не будь тут нескольких ружей и рубашек, трудно было бы поверить, что эти люди уже более десятка лет назад вошли в соприкосновение с цивилизацией. Братья Вильяс не спешили и действовали очень осторожно, стремясь смягчить ее шок. Лишь основным орудиям ее, да и то немногим, дали войти в быт индейцев.
Я повернул голову и посмотрел на озеро, сверкавшее между хижинами к северу от деревни. Называлось оно Ипаву. Четыреста лет назад камайюра жили, как говорилось в легенде, у «бурного озера» — почти наверняка у моря, и там стали жертвами первого натиска португальских авантюристов и первооткрывателей. Как и многие другие жившие на побережье племена, камайюра бежали в джунгли. Одно из таких племен в отчаянных поисках индейского рая Маран-им прошло за десять лет две тысячи миль — от восточного побережья Бразилии до Перу; камайюра передвигались гораздо медленее, и путь их был более кровопролитным. Они сражались и с белыми, и с индейцами, когда проходили по занимаемым ими землям. Судя по преданиям камайюра, в районе Илья-ду-Бананал они наткнулись на земли, занятые индейцами каража, отступили, спустились на юг по западному притоку Арагуаи, пройдя водораздел, добрались до одного из притоков Шингу. Здесь их странствие завершилось. Они достигли неприступного бастиона Южной Америки.
— Мы жили у реки, — объяснял мне один индеец камайюра, — и все время сражались с племенем журуна. Потом наше племя дошло до места под названием Жакаре, журуна тоже пришли туда, и мы опять сражались. Наконец мы отправились к озеру Ипаву, где у нас было четыре деревни, но там было много болезней, и туда тоже пришли журуна. Но на этот раз у нас было десять винчестеров 44-го калибра, и мы убили десять журуна, и они больше не приходили. Но болезни губили нас, и вот у нас осталась только одна деревня, и мы перебрались на эту сторону озера, потому что на той стороне москиты.
Озеру Ипаву было последним их прибежищем от цивилизаторов и войн с другими племенами, разгоревшихся из-за натиска белых.
Когда я впервые посетил эти края и прожил несколько дней в хижине Такумана, я обнаружил у реки высокое дерево, на стволе которого была нарисована черной краской необычная фигура. Потом я заметил еще два-три дерева с такими же рисунками и заинтересовался, что это означает.
— Кто изображен на дереве? — спросил я.
— Это человек, который открыл Ипаву.
— А других своих соплеменников вы тоже рисуете?
— Нет.
— Значит, эго вождь?
— Нет.
— Стало быть, он потом стал вождем или отцом многих людей?
— Нет.
— Что же он сделал?
— Он открыл Ипаву.
Любой, кто провел хотя бы день с этим племенем, не мог бы переоценить важность этого события.
«Ипаву»! — кричат камайюра в холодный предрассветный час, когда слышна возня собак, которые дерутся за теплое местечко около угасших за ночь костров. «Ипаву! Ипаву!» — слышатся крики индейцев, идущих к озеру; все тише и тише звучат они, пока внезапно не сменятся восторженными, исступленными воплями. Ни один из возгласов, которые способен издавать человек, не выражает столько радости и изумления всего лишь перед одним из чудес природы. Индейцы достигли воды. Йод открытым небом холодно, голые тела индейцев окоченели — ведь они спят, ничем не укрываясь, в гамаках из древесных волокон, — но в это время суток вода в Ипаву теплая, и камайюра с разбегу бросаются в реку и резвятся, словно дельфины. Клубится и растекается под лучами солнца туман, и камайюра садятся в выдолбленные из дерева каноэ. На телах их красиво переливаются краски зари. Стоя на невидимом дне лодок, они медленно уплывают из виду. Одни отправляются ловить рыбу, другие — охотиться, третьи едут на плантации маниока, скрывающиеся за стеной леса, но все они начинают свой день с того, что пересекают свое собственное прекрасное озеро.
Утренние часы они проводят около Ипаву. На берегу озера играют дети, в мелких заводях женщины омывают бедра и полощут свои длинные волосы, а затем быстрой семенящей походкой вереницей выходят из воды. «Хорошая вода, — говорят они незнакомцу. — Красивое озеро» И даже ночью, когда индейцы камайюра сидят на бревнах на деревенской площади, тихо беседуя и глядя на звезды, они, насколько я понял, называют одно лишь созвездие. «Вон Рыбак», — говорят они, показывая на Большую Медведицу, которая склоняет свой ковш над водами их озера.
Эти воспоминания о моем первом посещении деревни нахлынули на меня, когда я сообразил, что Такуман собирается использовать праздничное утро, чтобы завести роковой разговор о подарках. Подсев ко мне, он заметил, что я, конечно, помню друзей и привез из Рио подарки. Вероятно, я жду лишь подходящего случая, чтобы вручить их.
Я рассказал ему, что я привез.
— У тебя есть красные гребешки со сверкающими стеклышками, — задумчиво, с одобрением произнес Такуман.
— А еще зеркала и бусы, — добавил я.
— У тебя есть длинные лески с крючками для рыбной ловли, — неторопливо промолвил он и вдруг без всякого логического перехода сказал: — Камайюра больше не любят Орландо.
— Почему? Ведь он друг индейцев.
— Орландо не дает больше подарков.
— Может быть, ему просто нечего вам дать, — вступился я за Орландо. — Он работает для правительства, которое находится в Рио-де-Жанейро, и к нам давно уже не прилетали самолеты.
— Орландо богатый, — решительно заявил Такуман. — У него целые сундуки с ружьями, брюками и яркими рубашками, которые правительство прислало для нас. А он отдает все это диким индейцам. Не нам.
— Орландо — друг индейцев, — не сдавался я. — Многие бразильцы хотят украсть у вас землю, а Орландо защищает вас.