Когда мы возвращались после неосуществленного налета на тхикао, наш подвесной мотор вышел из строя. Поработав минут двадцать веслом, Калуана заявил, что придется идти пешком. Я отказался. Мотор могли украсть, да и неудобно было возвращаться на пост без лодки. «Я оставил ее где-то в джунглях, — так примерно пришлось бы мне объясняться. — Мы сходим за ней попозже». Нет! Об этом не могло быть и речи. Калуана греб к берегу, я — от берега. Калуана причалил лодку к суше, я оттолкнул ее шестом обратно на чистую воду.
Три часа я греб один.
— Ты рассердился? — крикнул Калуана за моей спиной.
— Да!
— Тогда я тоже рассердился. — Он сидел, посвистывая, на корме. (Если вы поймаете индейца на воровстве и рассердитесь, он тоже, в свою очередь, рассердится. Индейцы не имеют понятия о справедливом гневе, извинении или раскаянии.)
Однако три дня спустя Калуана вызвал меня из хижины и предложил отправиться с ним ночью в другую деревню на праздник, который должен был состояться на следующее утро. Я был польщен, и мы отправились в путь. Но два часа спустя, когда мы уже почти вышли к деревне, он скользнул обратно в лес.
— Если кто-нибудь спросит, не пришел ли ты вместе с Калуаной, говори — нет.
— Почему?
— Не знаю.
Он вошел в деревню с другого конца и весь день избегал меня. У других индейцев я бы спросил, почему они так поступают, но у Калуаны спрашивать было бесполезно. Невозможно было предугадать его следующий шаг. В нем таилось, в сущности, столько загадок, что я оставил все попытки разгадать их и остаток вечера провел в размышлениях. Сколько тайн в Васконселосе, думал я, составляют сущность проблемы Шингу — индейской проблемы?
В ту ночь Калуана принес четыре большие рыбы… Остальные, сказал он, ушли вместе с крючками. Развалившись в гамаках, мы лениво жевали нарезанное ломтиками мясо, кучкой лежавшее между нами.
В полночь стало холодно, мы вылезли из гамаков и присели у огня.
— Калуана, сегодня я видел оленя.
— Где?
— Около корней большого дерева у озера, где ты подстрелил двух птиц жакубим.
— Я тоже видел там оленя.
Пять часов мы спали, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к звукам леса, а утром отправились под покровом тумана на эти звуки, готовые убить новую добычу.
Глава VII
ПРИЕЗД КЛАУДИО
Однажды — в тот раз я не пошел с Калуаной на охоту — неторопливый ритм нашего ожидания нарушил приезд Клаудио Вильяс Боас. Клаудио провел три года в джунглях, прокладывая тропу между посадочными площадками Кашимбу и Куруру. Когда он вышел из самолета, рубашка спадала ему на брюки, на ногах свободно болтались сандалии. Ступив на землю, Клаудио направился к посту. Переброшенный через плечо мешок из-под муки составлял весь его багаж. Выглядел он словно Дик Уиттингтон после бурно проведенной ночи. Индейцы высыпали ему навстречу.
За несколько недель до его приезда Орландо рассказал мне, что однажды Клаудио 28 дней подряд шел по неисследованным местам, имея с собой лишь ружье 22-го калибра. Внешность Клаудио резко отличалась от того. образа, который я мысленно нарисовал себе после рассказу Орландо. Если Орландо был смуглый и загорелый, как индейцы, то у Клаудио цвет лица был бледный с землистым оттенком. У Орландо были резкие мужественные черты, а Клаудио был пухлолицый. Он носил очки и напоминал мирного сельского бакалейщика.
В тот день за завтраком, сидя на другом конце стола, Клаудио сказал:
— Орландо, ваша посадочная полоса слишком коротка.
— Восемьсот метров.
— На двести метров короче положенного.
Лицо Орландо выразило недоверие.
— Это так. Я знаю. Разве я тебе не брат?
— Конечно, — отвечал Орландо.
После завтрака Клаудио улегся в свой гамак, и всю последующую неделю я ни разу не заметил, чтобы он хотя бы ненадолго покинул его. «Как же он живет без еды?» — спросил я Жуана. Оказывается, Клаудио, подобно верблюду, ел и спал впрок, и потом ему долго не требовалось ни пищи, ни сна. Меня это заинтриговало, и я стал внимательно наблюдать за Клаудио. Ел он редко и по ночам, причем то, что оставалось после нас в кастрюлях, так что мы редко видели его. Медленно, тяжело ступая, он уходил в темноту и там с удовольствием чавкал. Днем этот бородатый толстяк все время лежал в гамаке, к нему подходили индейцы — мужчины и женщины. Многие приносили своих малышей, которые ползали по внушительному животу Клаудио. Потом они беседовали — тихо, монотонно и бесконечно, как обычно говорят между собой индейцы. В свободное от гостей время он читал книги и брошюры, которые грудой лежали на земле у его гамака. Иногда Клаудио целый час задумчиво смотрел в потолок, после чего рука его снова тянулась за книгой, и он опять погружался в чтение. Однажды я просмотрел названия книг. Здесь было несколько работ Жака Маритэна, в которых говорилось о преемственности между идеями Фомы Аквинского и проблемами современного мира, «История философии» Бертрана Рассела, полемическая брошюра Сталина, толстая книга о значении коммунистического развития Китая и размышления некоего бразильского литератора о современных ему событиях.
Когда говорили, что Орландо — человек действия, а Клаудио — мыслитель и философ, мне представлялся весьма скучный мудрец из лесной глуши, какие нередко описываются в американской литературе. Обычно они допекают окружающих бесконечными изречениями и. эпиграммами. Но шли месяцы, и я все больше убеждался, что Клаудио был вовсе не таков.
Излагая свои взгляды, Клаудио мог часами говорить взахлеб. Он ссылался на философов и приводил примеры из истории, в частности из римской. Он спорил, бушевал, увещевал.
— Вспомните историю! Разве не говорил этого Аристотель? Ну, разве это не ясно? Конечно, ясно!
Для меня все это было метафизикой, причем говорил Клаудио отчаянно быстро, и вдобавок я слушал на голодный желудок, под палящим солнцем. Я стоял, разинув рот, увлеченный потоком слов. Индейцы, окружавшие нас, недоумевали, как может так долго и возбужденно говорить человек, который обычно ведет с ними тихую, спокойную беседу. Я тоже изумлялся, глядя на Клаудио, он напоминал Декарта, склонившегося над своей знаменитой печкой. То был символ духовной страсти. Клаудио обладал увлеченностью студента, который впервые познакомился с социалистической утопией, но его утопия отличалась от других тем, что ее не убили пятнадцать лет существования в безнадежном, вымирающем, приводящем в отчаяние забытом мире — мире джунглей. Теоретически он был экстремистом, и борьбу между индейцем и цивилизованным человеком воспринимал в эпическом плане. Он не видел «Фантазию» Диснея, но, мне кажется, гигантская драма, в которой один вид доисторических чудовищ стирает с лица земли другой, произвела бы на него сильное впечатление, и он не преминул бы усмотреть в ней некую параллель.
Первые дни мы вообще мало разговаривали друг с другом — каждый. лежал в своем гамаке и делал свое дело. Через неделю Орландо устал от ожидания и вылетел в Гоянию. Там его ожидало множество дел. Предстояло договориться о продовольствии, бензине, смазочном масле, инструментах, товарах, вызвать механика и уладить кое-что еще. Какой-то бюрократ уже два года забывал присылать плату пяти рабочим-бразильцам, которые выращивали в Васконселосе рис и жили в маленьких хижинах на краю росчисти. Орландо рассчитывал привезти им деньги за все двадцать четыре месяца. «Я еду всего на три дня», — сказал он, захлопывая дверцу самолета, и вот уже пять недель к нам приходят письма, в которых он рассказывает о всевозможных трудностях и уверяет, что со следующим самолетом непременно вернется.
Вместе с ним улетел и Жуан. Он должен был лечь в больницу и больше к нам не вернулся. Он страдал всевозможными недугами — грыжей, малярией и сильными головными болями. К тому же у него болели глаза. Это был хрупкий человек с изысканными манерами; среди всех, кого я повстречал в Васконселосе, он был единственным аристократом, который неизменно и доблестно боролся за гиблое дело. В чем состояла суть этого дела, определить было невозможно, ни один человек не мог бы жить на посту, если б его не поддерживал этот смутный, но благородный идеализм.