Мы продолжали идти вперед.
Наконец, когда уже совсем стемнело, вдали послышался какой-то слабый крик. Осмотревшись по сторонам, Я заметил множество огней, которые покачивались, словно лодки рыболовов, на этой огромной, черной, как море, равнине. Вскоре мы увидели красные свирепые лица, озаренные отблесками пламени, услышали во мраке безбрежной ночи дикие, наводящие ужас крики: тхукахаме бежали к нам. Они были высокие, безобразные, дикие, их груди блестели, головы были украшены роскошными уборами из разноцветных перьев. Когда толпа о криком окружила нас, воины по очереди стали подходить к Бебкуче; одной рукой опираясь на лук и положив на другую голову, каждый, рыдая, содрогался в неистовых конвульсиях — это было приветствие. Индейцы по очереди подходили к каждому из нас и, придвинувшись вплотную, разглядывали нас, а мы их. После этого Орландо и Клаудио вручили по пучку стрел, и мы снова двинулись, в путь. Теперь нас сопровождал отряд самых грозных индейцев Шингу. Двое мальчиков бежали впереди с пучками горящего тростника и, прыгая вправо и влево с тропинки, рвали траву и сухие листья и совали их в пламя факелов, которыми размахивали над головами. Я оглянулся назад и увидел, как далеко позади на саванне Догорали брошенные факелы.
— Когда ночью идут тхукахаме, — пояснил Бебкуче, — они всегда идут так.
Часа через полтора тропа свернула в джунгли — мы были почти у цели. В темноте я различил несколько слабо мерцающих костров, но когда мы подошли ближе, 200 в них стали бросать сухой тростник и листья. Красное ревущее пламя выхватило из тьмы картину, которую по хаотичности можно было сравнить лишь с пляской дервишей у доменной печи. Повсюду с криком носились индейцы. Десятка два собак, прыгая, хватали нас за ноги. Женщины и дети ощупывали нашу одежду. Раздавался какой-то вой, вызванный чувствами, недоступными пониманию цивилизованного человека. Первобытные люди, треща пагубными дисками, подбегали ко мне вплотную, вглядывались в лицо и неслись дальше. Неожиданно из тишины ночи мы попали в царство шума и яркого света. При нашем появлении тхукахаме — одно из самых первобытных племен на земле — пришли в неистовое волнение.
В конце концов волна возбуждения перенесла нас в хижину из банановых листьев, и мы уселись на свежесрезанных листьях. Старая индианка принесла сосуд из тыквы с диким медом, после чего три девушки — вероятно, самые красивые в племени — затянули приветственную песню.
Это позволило нам оглядеться, и я прикинул, что росчисть индейцев занимала площадь немногим большую, чем обычный дом средних размеров. На росчисти стояло с полдюжины хижин, в которых жило человек пятьдесят — мужчины, женщины и дети — и, пожалуй, столько же собак. Внезапно песня оборвалась, и мужчины вышли вперед, чтобы приветствовать братьев Вильяс. При мерцающем свете костра выделялись вытянутые черные силуэты. Чтобы подчеркнуть свою роль, мужчины отодвинули женщин подальше, женщины, в свою очередь, оттеснили детей, дети принялись прогонять собак, последние, завершая эту своеобразную цепную реакцию, словно бешеные, стали набрасываться друг на друга, огласив ночь воем и лаем. Животные, хижины, люди — все потонуло в хаосе звуков.
Спустя полчаса, когда в лагере воцарилась тишина, к нам подошел Рауни и предложил отведать по солидному куску мяса убитого днем тапира. Рауни представил нам свою новую жену, с виду очень молоденькую девушку, и гордо заявил, что она сама готовила мясо на раскаленных докрасна камнях: Нам достались лучшие куски. Мясо было зажарено вместе со шкурой, между мясом и шкурой было два дюйма нежного сала. Шкура была 7 в сердце леса толстая, и приходилось зубами отдирать от нее мясо. Вскоре все лицо мое было вымазано жиром. Я спросил Бебкуче, где можно умыться.
— Здесь, — ответил он, — тхукахаме не моются.
Взяв горящий факел, он повел меня к ручью. Ручей высох, вода стояла лишь в вырытой в русле ямке. Жидкость была густая, перемешанная с песком, и когда муть осела на дно, я напился. Бебкуче же, наоборот, долго размешивал воду, чтобы в ней было как можно больше земли, и лишь тогда напился. При этом я вспомнил, что тхукахаме — одно из немногочисленных племен земного шара, которые регулярно употребляют в пищу землю.
Впервые нечто подобное я увидел во время охоты: Рауни вдруг присел на берегу ручья и запихнул в рот два больших комка песка. Я с интересом наблюдал за ним. Он нагнулся над ручьем и, в отличие от цивилизованного человека, который черпает воду пригоршней, стал бить по ней рукой, ловя ее ртом, как лакают собаки. После этого он съел еще две пригоршни песка.
— Ну как, вкусно? — спросил я.
— Земля хорошая, — ответил он и предложил мне попробовать, зачерпнув пригоршню песку. Неожиданно для себя я открыл, что песок легко глотается и по своей консистенции и вкусу очень напоминает пищу, которую обычно подают к завтраку и которую нет необходимости здесь называть. Позже я узнал, что тхукахаме обычно разбавляют землю водой и что существуют разновидности «съедобной земли», которым отдается предпочтение. По мнению братьев Вильяс, это зависит от содержания минеральных солей. Возможно, именно из-за присутствия минеральных солей земля занимает такое важное место в питании тхукахаме.
Когда я вернулся в селение, в одной из хижин при тусклом свете костра Клаудио перевязывал раны и делал уколы индейцам. Один из его первых пациентов страдал тяжелым воспалением прямой кишки.
— Много земли есть вредно, — сказал Клаудио, доходчиво демонстрируя, как песчинки трутся о стенки кишок и раздражают их.
— Бебкуче, скажи ему, что нехорошо есть много земли.
Индеец пробормотал что-то на своем языке и снова повернулся к Клаудио.
— Он говорит да, — ответил Бебкуче.
Больной, конечно, имел в виду «нет», но даже если было бы возможно заставить индейцев отказаться от этого обычая, братья Вильяс не стали бы делать этого, не выяснив, какую роль в питании племени играет земля и чем можно ее заменить. Они пришли сюда, чтобы изменить образ жизни тхукахаме, но малейшая неосторожность могла привести к тому, что не осталось бы ни одного тхукахаме, чей образ жизни необходимо было изменить.
Я осматривался вокруг, наблюдая эту необыкновенную картину, и отмечал перемены в быту тхукахаме. За последние столетия они научились пользоваться луком; за последние сто лет, захватив плантации журуна, они улучшили систему земледелия; с 1900-го года они научились пользоваться топорами, ружьями и' рыболовной лесой — все это они добывали у серингейро; братья Вильяс умело пользовались этим желанием тхукахаме учиться у других. Чтобы встретить нас, Менгрире приехал на каноэ, которые их научили делать журуна — подопечные братьев Вильяс Боас; при одной из оставленных деревень возделывалось небольшое рисовое поле. У Бебкуче было две свиньи; завтра мы достанем из нашей лодки и раздадим им горшки, ножи, крючки и пули. И самое важное: это племя, которое прежде ни с кем не имело дружественных отношений, опять принимало Вильясов как гостей. Поскольку тхукахаме охотно усваивали все новое, решено было сделать еще один немаловажный шаг.
— Рауни, — сказал как-то Орландо. — Тебе нравится спать в гамаке, который я тебе дал?
— Да. В гамаке спать хорошо.
— Хочешь, я научу других тхукахаме делать гамаки? Все они смогут хорошо спать во время дождя — и твоя мать, и твой отец, и твои братья, и твоя жена, и все тхукахаме.
Рауни ответил утвердительно.
— А ты, Рауни, поможешь мне в этом?
— Помогу.
— А поможешь мне научить их делать такие хижины, как у камайюра, чтобы тхукахаме не заболевали от дождя гриппом и не умирали?
— Помогу.
— И поможешь мне научить их правильно разбивать плантации при помощи топоров и мотыг, сеять бобы, рис и земляные орехи, как кайяби, и ананасы, как журуна?
— Помогу.
Трудность состояла в том, чтобы заставить этих кочевников осесть в определенном месте. Только тогда их можно было бы научить всему этому, а чтобы смягчить резкость перемен, новшества следовало вводить постепенно. Кроме того, следовало пресечь постоянные набеги на серингейро и положить конец междоусобицам.