Большое расстояние у индейцев тоже обозначается числом «снов», по числу пальцев на обеих руках, а все, что превосходит это число, находится «очень далеко».
В бескрайних джунглях, где у путника нет определенного места назначения, ни к чему и измерения. «Десять снов» вовсе не является попыткой дать объективную оценку длины пути, это всего лишь субъективное желание показать, насколько устанет путник. Ведь у одного человека «десять снов» могут быть вчетверо длиннее, чем у другого.
Суть в том, что для индейца джунгли столь велики в сравнении с его собственными силами, что он и не старается их измерить. Время в джунглях тянется бесконечно, и индеец никогда не пытается сосчитать его.
Мощь джунглей неодолима, и индеец не вступает в борьбу с природой. Он не в состоянии вырваться из своей лесной темницы и поэтому свыкся с джунглями, покорившись судьбе. В результате он существует ради самого существования. Вероятно, такое мироощущение порождено самой необходимостью, но благодаря ему в джунглях знали счастье.
И вот в джунглях появились мы, цивилизованные люди. Как и всякий благонамеренный освободитель, мы убрали клетку, а ведь индейцы в течение трех тысячелетий жили в этой клетке и теперь оказались в положении узника, выпущенного из тюрьмы, в которой он провел всю жизнь. Яркий свет ослепил их.
До нашего появления индеец мог брать в джунглях все, что он там видел, и теперь он никак не может понять, отчего ему нельзя брать вещи цивилизованных людей, и он их берет. Раньше вождю и старейшинам племени повиновались безоговорочно, ибо жизнь вне деревни была немыслима. Теперь, когда индеец может покинуть деревню, вождя стали игнорировать, но в то же время индеец не может понять, почему он должен соблюдать законы чужаков. Он стал преступником.
В лесной деревне жизнь общины держалась на эгоизме. Заботясь о престарелом отце, человек обеспечивал свою собственную старость. Теперь же, когда индеец Знает, что о нем позаботятся миссионеры, эгоизм приводит к совершенно противоположному результату — индеец перестает выполнять свои обязанности и утрачивает чувство ответственности. Развиваясь, этот процесс приводит к распаду общественного строя индейцев и упадку их нравственности.
Как нередко случается в истории с «освобожденными», индеец теперь имеет полную возможность попасть в новую кабалу. Он был нецивилизованным, и мы утверждаем, что его необходимо приобщить к цивилизации. А потом удивляемся, что он не борется с препятствиями, возникающими в силу этой перемены. Когда индеец встречался в лесу с врагом, он убивал его. Но мы, носители цивилизации, сокрушающей индейца, заявляем, что убивать нехорошо. Мир индейца рушится, он лишен возможности осмыслить возникающие перед ним трудности и, само собой разумеется, не имеет средств преодолеть их. Индеец приходит в отчаяние. Ему остается только лечь и умереть.
Таковы были праздные рассуждения человека, чуждого джунглям, но дни складывались в месяцы, и я начал понимать эти, казалось бы, непостижимые вещи.
Прежде всего я понял, что идеалы нашей цивилизации так же губительны для лесных племен, как пули и эпидемии. Путешествуя по Бразилии, я замечал, что, кроме братьев Вильяс, немногие из людей, стремящихся спасти индейцев, начали с того, что случайно встретили индейца, потом прониклись к нему сочувствием и уж затем развернули кампанию по оказанию ему помощи.
Обычно это идеалисты из Англии, Италии или Соединенных Штатов. Они заявляют, что индейцев нужно спасти, отправляются без всякой предварительной подготовки в джунгли и зачастую продолжают свою деятельность, несмотря на растущее отвращение к звероподобному и неблагодарному народу, которому они пытаются помочь. Побуждения, толкающие их к разрешению индейской проблемы, не имеют ничего общего с самими индейцами — они коренятся в недрах нашей собственной цивилизации. Практика благотворительности превратилась в неотъемлемый элемент жизни христиан.
Само по себе это не вредно, но дело в том, что люди, которые должны спасать индейцев, несут в себе ту самую силу, против которой они борются. Даже те, кто идут в джунгли с лучшими намерениями (в какой-то степени это относится и к братьям Вильяс), отчасти способствуют вымиранию индейских племен. Такие люди приходят, чтобы защитить индейцев от неумолимой экономической экспансии, от стяжателей, одержимых жаждой наживы, но они же приносят с собой и другие, не менее разрушительные аксессуары цивилизации. Обычно это всерастлевающий агрессивный идеализм. Жителям джунглей наносит вред не столько жестокость нашей экономической системы, честолюбие недобрых людей или основные понятия наших идеалистических теорий, сколько присущая всему этому беспокойная, безжалостная сила, которая таится где-то в недрах натуры цивилизованного человека. «Мы правы». «Мы должны проповедовать». «Наше дело — дело божье». Все это, может быть, и так, но правильнее было бы переименовать самую проблему. В сущности, это не индейская проблема. Это наша проблема. Индейцы здесь лишь жертвы.
Когда у меня, новичка, вызрели эти мысли, я начал понимать политику братьев Вильяс Боас, которая раньше казалась мне необъяснимой. Хотя они и говорили мне, что настоящее разрешение проблемы, по всей вероятности, невозможно, к концу нашего путешествия я почувствовал, что для индейских племен братья Вильяс — лучшие спасители из всех, каких я встречал в Южной Америке. Ибо лишь они пришли в джунгли без, первоначального намерения облагодетельствовать индейцев или намерений чисто морального свойства. Им платили за распространение цивилизации и за помощь Центральному бразильскому фонду в освоении лесов Центральной Бразилии. Лишь прожив несколько лет среди туземцев, братья Вильяс начали борьбу. Теперь они опираются на дружбу с самими индейцами, а не на чуждые идеалы, рожденные за тысячи миль от джунглей. Они вводят те усовершенствования, которые нужны самим индейцам, а не несут те блага, которые кажутся важными миссионерским комитетам, состоящим из набожных европейцев или американцев. Но, что самое важное, братья Вильяс не стремятся к успеху. Они не обязаны представлять отчеты: построено столько-то современных домов, крещено столько-то языческих душ, проведено столько-то мероприятий и так далее. Отсутствие заранее поставленной узкой задачи и эффективного метода, приводящее в ярость всех цивилизадо, приезжающих в Васконселос, и обусловливает их близость с индейцами.
— Что вы думаете об Орландо и Клаудио? — спросил меня как-то один из членов нашей группы.
— Хотя Орландо и начальник экспедиции, он забывает о топорах, когда главная наша цель — прорубить дорогу в лесу. Соль — единственный предмет, необходимый нам в Шингу, потому что рыбы и дичи всегда хватает.
И тем не менее, когда наш караван покидает Васконселос, лодкам приходится возвращаться, потому что, оказывается, забыли соль. Разве англичане отправляются в экспедиции с опозданием на девять месяцев? Разве у них бывает так, что сегодня они не знают, куда направятся завтра?
На это можно ответить, что, хотя такой метод братьев Вильяс и раздражает цивилизованных людей, он привлекает к ним сердца индейцев, которые никогда не ставят себе определенных целей и ненавидят организованность. И братья Вильяс и индейцы знают, что джунгли никогда не подведут. Какая бы ни произошла беда, пусть даже погибнет все снаряжение, первобытный человек найдет в лесу все, что ему нужно. Лишь цивилизованный человек стремится выколотить из джунглей какую-то прибыль и с присущим ему нетерпением впадает в отчаяние и гибнет. Но для человека, живущего ради того, чтобы жить, джунгли — родной дом, а «болезнь джунглей» — единственная философия, соответствующая окружающей его среде. Сфера этой философии ограничена. В условиях контакта с цивилизацией она приводит индейцев к отчаянию и смерти.
Итак, в последний месяц экспедиции мои личные сомнения в отношении Шингу сменились фатализмом и апатией. Может быть, я в какой-то степени усвоил образ мышления индейцев. Я чувствовал, что стал значительно лучше понимать братьев Вильяс и разбираться в людях, которых они опекали.