Подойдя, он наклонился над койкой, повернул к себе бледное, в кровоподтеках лицо. Глаза Прокофьева были закрыты, он хрипло дышал. Панкратов поднял его руку, отпустил ее — рука упала как неживая.
— Крепкий, крепкий аппарат! — не то натужно прохрипел, не то прокашлял Панкратов. Он вдруг с ненавистью посмотрел на нас и снова обернулся к Прокофьеву: — Ой, Виктор, крепкий!
Я повалился на матрац и стал в исступлении кусать подушку.
Староста камеры № 111[1]
На допросах избивали не всегда и не всех. Многим удавалось обойтись без того, что следователи называли между собой «Перед употреблением взбалтывать». Мартынову не повезло. Его «взбалтывали» основательно. Следователь, упарившись, звал подмогу, но так и не добрался до местечка, где у Мартынова таился его несгибаемый дух. За три месяца почти ежедневных допросов дородный прежде Мартынов потерял с десяток килограммов, но ни в чем не признался. В конце концов от него отступились.
— Дурак ты! — сказал следователь с сожалением. — Подписал бы, давно бы руководил новым конструкторским бюро в лагере, там ваших спецов — тьма, а головы им нету… Все равно оформим тебя, гада, как шпиона, на другое не надейся.
— А я ни на что теперь не надеюсь, — Мартынов постарался усмехнуться разбитым ртом. — Но чего не было, того не было.
В камере народ не залеживался. Конвейер массового производства «врагов народа» был запущен на максимальную мощность — шла весна тридцать восьмого года. Каждый день кого-то выводили на суд, забирали на этапы в лагеря или переводили в камеры смертников, перед тем как «пустить налево». Взамен убывших появлялись новенькие — трясущиеся, смертно подавленные, бледные, словно у них при аресте не только забирали документы, но и выпивали кровь. Новеньких укладывали на полу у параши (мест в тюрьмах давно не хватало) — они постепенно передвигались от параши к нарам, от двери к окну, на привилегированные места камерных старожилов. За очередью наблюдал староста — заключенный с большим тюремным стажем и личным авторитетом. Уже второй месяц этот пост занимал Мартынов. Тюремное начальство, узнав о его возвышении, поворчало, но выборы не отменило.
Помощником у Мартынова был Сахновский, высокий худющий старожил из военных. Он свалился на нары во Владивостоке, еще в тюремную эпидемию конца тридцать шестого, и с той поры не покидал следственных тюрем, лишь периодически меняя их: Владивосток на Хабаровск, Хабаровск на Иркутск, Иркутск на Новосибирск, Новосибирск на Москву. Вначале Сахновскому шили покушение на Блюхера, потом, когда самого Блюхера объявили врагом народа, пытались припаять вредительство в армии, а в январе тридцать восьмого, махнув рукой на тонкости юридической материи, произвели в японо-германские шпионы. Сахновский ни в чем не признался и ничего не подписал, на допросы его таскали редко, понимая, что от такого многого не добьешься.
— Оформят и без колготни, — говорил Сахновский в камере. — Дойдет очередь, пустят в особое совещание. «По подозрению в шпионаже» — есть такая формулировочка у Особки, четыре слова, а весят здорово, от пяти до пятнадцати лет лагеря…
С Мартыновым он дружил — не столько помогал, сколько опекал его. В обязанности помощника старосты входило распределение нар и обеспечение порядка при оправке и еде. Хлеб на камеру получал обычно сам Мартынов, миски с супом принимал в форточку Сахновский.
Однажды в камеру добавили двух новых заключенных. Первый из них появился утром, после подъема, — человек лет тридцати, небритый, немытый, в измятой одежде, рваной рубахе. Сахновский безошибочно установил, что новенький не с воли, а из другой тюрьмы и сидит не меньше полугода.
— Как на этапах? — поинтересовался он, показывая прибывшему место на полу у параши. — По-прежнему блатня командует?
— Блатных от пятьдесят восьмой отделяют, — ответил новый. — На срочных этапах, конечно, гужуются, а мы — подследственные…
— Издалека?
— Был в длительной командировке в Пензе, там и замели. Теперь обратно в Москву вытребовали.
— Роман уже писал?
— Я поэт, — солидно сказал новенький. — Я стихи печатаю.
Сахновский рассмеялся.
— Я не о работе, а о следствии. Показания давал? Допрашивали?
1
Я услышал эту историю от одного из обитателей камеры № 111 и не упоминаю настоящую фамилию главного героя, которую мне назвали, — Туполев — только потому, что знаю об этом эпизоде его жизни с чужих слов.