Следователь торопливо записывал признания Мартынова, лишь раз они заспорили, когда он потребовал, чтобы Мартынов назвал сообщников.
— Сообщников у меня не было, — твердо сказал Мартынов. — Преступления я совершал самолично. Так и пишите.
Следователь нахмурился.
— Покрываете дружков? Сами попались, организацию стараетесь сохранить? Не выйдет, Мартынов, не дадим! Давайте показания на этого… как его? Да, Ларионова! Он, что ли, был у вас связным?
— Что было, то было, в том и признался, — ответил Мартынов. — А Ларионова сюда примешивать нечего, он мне человек чужой. И к тому же я ему не доверял.
— Так ли уж чужой, Мартынов? У нас другие сведения: любимец, первый наперсник… Нет, давайте, признаваться — так до конца.
Мартынов со скукой пожал плечами.
— Удивляюсь, гражданин следователь: лепите ко мне Ларионова, как горбатого к стенке. Что он мог? Он ни на одном приеме не бывал, а я все время — то с дипломатами, то с учеными из-за границы, то сам за границу… Мне уж скорее быть у него связным, чем ему у меня. Нет, не будем выдумывать, пишите уж меня одного.
Следователь с сомнением посмотрел на протокол.
— Резон в ваших словах есть, — сказал он, — да ведь от меня потребуют организации… Ладно, подписывайте, попробуем так. Ну, что же, Мартынов, поздравляю вас с открытым признанием — разоружились, поняли, чем кончается всякая попытка навредить Родине. Теперь остается одно: честным трудом заслужить прощение.
Мартынов облизнул пересохшие губы.
— Да, больше ничего не остается… Осмелюсь спросить: а как скоро теперь?
Следователь нажал кнопку, вызывая охрану.
— Вы понимаете, конечно, что за вашим делом следят в правительстве. Сколько раз напоминали оттуда, чтоб мы добивались ясности. Да разве такого упрямца, как вы, переубедишь.
— Я не о том, гражданин следователь…
— Знаю, знаю, что вас занимает, Мартынов. Все мы заинтересованы, чтобы такой специалист быстрее приступил к работе, тем более сейчас вы будете самым честным образом… Ну, неделька-другая пройдет, наверное. Я вас вызову, если появится что новое.
В камере Мартынов прежде всего поискал глазами Сахновского. Его не было. К Мартынову подошел Тверсков-Камень. Поэт чувствовал себя старожилом в камере и держался свободно.
— Помощника-то вашего увели с вещами, — сказал Тверсков. — Он считает — определение по делу состоялось заочно и его берут на этап. Передавал приветы и еще сказал, что гордится вами. Так и просил передать — гордится. А можно мне на его место — рядом с вами?
— Можно, конечно, — сказал Мартынов. — Кто-нибудь должен лежать на его месте, почему же не вы?
Он задумался. Вот и еще один человек ушел из его жизни — Сахновский. Сколько таких людей пребывало в камере, сколько бесследно пропало — кто на волю, кто в лагерь, кто в изолятор, а кто и подальше — «налево», как это называется теперь… Нет, этот был страннее других. Так и просил передать — гордится!.. Чудак, чем гордиться? Бить по щекам, а не гордиться — вот правильная оценка. Мартынов вздохнул и мотнул головой, отбрасывая эти мысли. Ладно, со всем покончено, одно осталось — ждать. Теперь уже недолго.
Следователь вызвал Мартынова спустя неделю.
— Дело ваше докладывалось наверху, — сказал он. — Решение такое: скорее пускать в суд и оттуда в спецлагеря — возглавите осконбюро. Лет десять, очевидно, дадут.
— Спасибо, — сказал Мартынов. — А это осконбюро — по самолетам?
— По чему же еще? Ваш профиль учтен. Сотрудников вам подберем хороших — из заключенных, конечно. Да, между прочим, теперь уже неважно, но для порядку… Что же вы наврали о Ларионове — чужой, невиновный, не доверяю, горбатый у стенки!.. Сука он, ваш Ларионов, вот он кто!
— Не понимаю, — сказал Мартынов.
— Так и поверил: не понимаете! На другой день после вашего признания мы Ларионова забрали, и он на первом же допросе подписал, что изменял с вами вместе и был у вас связным при сношениях с заграницей. Можете почитать его показания.
Следователь достал из папки кипу листов и положил перед Мартыновым. Мартынов даже не посмотрел на них.
— Меня не интересует показания Ларионова, гражданин следователь. Каждый волен признаваться во всем, что ему заблагорассудится. Могу я узнать, что еще от меня требуется?
— Больше ничего. Дня через два вызовем в суд. Можете идти.
Мартынову, когда он возвращался под конвоем двух дюжих стрелков, казалось, что он не удержится на трясущихся ногах и упадет в коридоре. В камере он лег на нары и закрыл глаза. Его била нервная дрожь — дергались руки, стучали зубы, судорожно сводило лицо. Новый сосед, Тверсков-Камень, осторожно накрыл Мартынова своим пальто и отошел. После допросов у людей часто начиналась лихорадка, кое у кого доходило до сердечных приступов.