Он уже не говорил, а кричал, закатывая глаза. Когда он на несколько секунд замолк, измученный собственным криком, я защитился от всего, что он сказал, первым попавшимся возражением:
— Безумец! Да понимаете ли вы, чем это грозит лично вам? Вас расстреляют после первого подобного донесения!
— Да! — снова закричал он. Лицо его озарилось дикой восторженностью, он поднял вверх глаза, словно молясь. — Да! Меня расстреляют первого, я это знаю. А я потяну с собой в могилу еще сотню невинных, чтоб тысяча оставшихся в живых взялась за ум! Теперь вы понимаете, почему я стараюсь раздражать тюремное начальство? Пусть оно присматривается ко мне, пусть записывает, что я не разоружился, что враждебность моя выпирает наружу — все это пригодится! Все это пригодится, говорю вам! Когда простачок, свой человек заговорит о страшных делах, свершенных им, ему могут и не поверить, с этим приходится считаться. Но человеку, о котором точно знают, что он непримиримый враг, такому человеку верят во всем плохом, такому верят!
Я поднялся. Он тоже встал. Минуту мы с ненавистью всматривались друг в друга.
— Вы самый опасный преступник из всех, каких я знаю, — сказал я. — Вы концентрированный сгусток того зла, от которого будто бы хотите нас избавить. Я не желаю вас больше знать. Не смейте подходить ко мне, разговаривать со мною!
— Уж не собираетесь ли выдать меня энкаведистскому правосудию? — спросил он, зловеще посмеиваясь. — Валяйте! Надо же когда-нибудь начать, вот и начнем с наших с вами очных ставок распутывать сеть, в которой, надеюсь, откроется богатейший улов…
— Я выдал бы вас только психиатру! — сказал я. — Но психиатры пока, к сожалению, не интересуются такими, как вы!
Я побежал вниз. У меня дрожали руки, тряслись ноги. На краю полузасыпанной ямки сидя дремали Анучин и Витос. Я схватил лопату и стал ожесточенно бросать на носилки песок. Вдали показался Владимиров. Анучин тоже взялся за лопату. Витос, зевая, подошел ко мне.
— Что с вами? На вас лица нет.
— Нет, ничего! — сказал я. — Поспорил с Журбендой. Он объяснял, почему острит при начальстве.
У Витоса засверкали глаза.
— С Журбендой спорить бесполезно. Таких надо бить палкой по голове. Говорю вам, он — гад!
Нас уводили в крепость, когда солнце, покружившись над лесом, повисло над морем. Вечер был полон глубоким, радостным сверканием синей воды. Мы вышли на лесную дорожку, разморенные от теплоты и свежего воздуха, сонные, как удавы. С краю в нашем ряду шагал Журбенда, я иногда взглядывал на него. Он двигался спотыкаясь, жалко улыбался, что-то шептал себе под нос. Я знал, что он шепчет то самое, о чем недавно кричал: «Революция погибает! Революция погибает!»
В 1941 году, вскоре после начала войны, уже в Норильске, Журбенду перевели из лагеря в тюрьму. Провокатор Кордубайло, о котором я еще расскажу, только что окончил свою доносительскую деятельность. Журбенда подхватил его страшную эстафету. По его оговорам осудили человек двадцать. До сих пор не могу понять, почему он пощадил меня.