— Всё путём, Миша. Спокойной ночи.
— И тебе.
И каждый из нас закрыл свою дверь.
Сначала я включила свет в прихожей, разулась, всунула ноги в заждавшиеся меня и успевшие соскучиться тапочки и повесила куртку на вешалку. Потом прошла на кухню, включила там свет и подошла к окну. Наверно, Орёл уже уехал, и делать это было уже не обязательно, подумала я с какой-то странной тоской и стеснением в груди.
Фары были ещё там. И оранжевый огонёк сигареты. Он описал дугу, вспыхнул ярче, потускнел, упал на землю. Потом хлопнула дверца, и фары уехали. Я вздохнула.
15. Покаяние
Всё было по-прежнему. Вселенная всё так же расширялась, планета Земля продолжала лететь по своей орбите, электричество бежало по проводам и заставляло телевизор показывать мне всякую ерунду и новости. С самого утра лил, не переставая, дождь, и город размок, но продолжал жить. По лужам колесили автобусы, в которых люди куда-то ехали, по тротуарам плыли мокрые зонты, во дворах зябли мокрые собаки. Всё было, как обычно, только с лица этой вращающейся планеты исчез человек — может быть, никчёмный и никому не нужный, но всё-таки человек. Тело его покоилось под слоем глинистой, а может быть, песчаной почвы, и его ели черви, а душа зависла между небом и землёй, и для её упокоения не было прочтено ни одной молитвы.
Это был мой выходной. Славный денёк, не правда ли?
Вчера Лана отпустила меня, сказав, что мне нужно прийти в себя и успокоиться. Она заботилась о моих нервах, и я была ей очень за это благодарна, вот только отдых-то как раз и не мог мне помочь. Ничегонеделание порождало уныние, а уныние, как известно, не могло привести ни к чему хорошему.
Надев юбку и платок, я вышла в дождь. Небесным хлябям, низвергавшим на город потоки воды, я могла противопоставить только старый зонтик с одной торчащей спицей: натянуть и пришить на место ткань всё как-то не доходили руки. Путь мой лежал в церковь.
Поднимаясь на мокрое крыльцо, я чувствовала внутреннее содрогание. На моих ногах тащились две железные гири, и ещё одна висела на шее. Сам Бог со всем своим воинством, все его святые и угодники обрушились на меня: "Убийца! Убийца!" Высокий свод храма вдруг показался низким и тяжело давил мне на макушку. С трудом шевеля губами и перебарывая оцепенение, я обратилась в окошко:
— Можно заказать заупокойную службу?
Добрая пожилая женщина в платочке спросила:
— Сорокоуст?
— Да, наверно, — пробормотала я.
Это всё, что я успела сказать беспрепятственно. После этого словно захлопнулась какая-то дверь, и перед моей ищущей спасения душой начали вырастать непреодолимые преграды. Началось с того, что требовалось полное имя покойного — фамилия, имя и отчество, а я могла сказать только имя. Я попыталась убедить добрую служительницу, что случай чрезвычайный, и упрашивала её принять заказ по одному только имени: Господь и так знает каждого своего раба. Служительница была уже готова согласиться, но само имя Рудольф почему-то вызвало у неё сомнение в том, принадлежал ли покойный к православной вере. Я призналась, что не владею такими сведениями.
— Ну, даже если он и не православный, так что же? Бог для всех один — и у христиан, и у иудеев, и у мусульман. Религии придуманы людьми, а Бог всё равно один.
Служительница колебалась. Она сказала, что в этом вопросе нужно проконсультироваться с батюшкой, а без этого она не имеет права принимать заказ.
— Вы что, даже не знаете, отпевали ли его?
Чувствуя всё большее давление купола на мою душу, я пробормотала, что этот раб Божий не был похоронен по христианскому обряду.
— Ну, тогда и говорить не о чем, — последовал ответ.
— Как же мне быть? — пробормотала я, уже не чувствуя под собой ног.
Добрая служительница возымела сочувствие. Она посоветовала подойти к батюшке и спросить у него, что делать в моём случае.
Я ступила в пространство под куполом. Стоя на расплывчатом освещённом островке, я обвела взглядом по сторонам. Моя обнажённая душа трепетала на перекрестье испытующих взглядов Христа, Богородицы, святых, а сверху на меня взирал Некто, от кого нельзя было ничего утаить. Священник был недалеко — он стоял с одной прихожанкой возле иконы Николая Угодника и о чём-то вполголоса с ней разговаривал. Совсем не старый, с редкой курчавой бородкой, в очках. Неужели и он скажет, что говорить не о чем?
Я не подошла к нему. Он ушёл, а я осталась, трепеща, как на Страшном Суде. Нет, меня здесь не принимали и не прощали, хотя и видели насквозь. Все иконы были закрытыми дверями, и ни у одной я не находила сочувствия. Я осталась одна среди закрытых дверей.