— Господин директор!.. — взмолился Егор. — За что? Помилуйте…
— Говори!
— Мерзавец! — выпучив белые глаза, завопил есаул. — Застрелю, как собаку!
— Позвольте! — попятился Иванцов. — Я в этом не разбираюсь… Ну, толковали, будто надо свою власть установить. Офицеров, дескать, арестовать, а к солдатам послать этих… Агитаторов. И еще решили в полночь собраться в Сукремльском овраге… Там оружие раздадут… А больше, вот те крест святой, ни слухом ни духом!.. — Егор размашисто перекрестился.
Загрязкин вскочил. Встала и дама, стиснув в накрашенных губах папироску. Только Котя и Славик по-прежнему сонно смотрели на дядюшку.
— Что думаете предпринять, господин есаул? — спросил директор. — Впрочем, ты, как тебя… Можешь идти. Держи! — На ковер упала золотая монета. Поспешно нагнувшись, Егор схватил ее и подумал: "Неужели настоящая?" Теперь ему хотелось побыстрей уйти.
— О нашем разговоре молчи. Понял? — поднял палец Загрязкин.
— Так точно! — ответил Егор и улыбнулся, как обычно, глуповато и простодушно.
…На дворе моросил дождь. Нудный, холодный, ноябрьский.
ВТОРАЯ ГЛАВА
Шумовы жили в бараке, за тонкой фанерной перегородкой. На шести квадратных метрах с трудом умещались деревянная кровать и стол. На стене виднелась самодельная полка, там за пологом из марли белела посуда. Дверь заменяла занавеска, прибитая к стене. Барак был общий. Перегородку Иван Кондратьевич сделал сам, а на дверь материала не хватило. Вечером, когда собирались жильцы, барак гудел, точно пчелиный улей. Жалобные аккорды гитары смешивались с густым храпом и руганью. Звуки без труда проникали сквозь перегородку, но Шумовы привыкли к ним и спокойно занимались своими делами. Иван Кондратьевич обычно мастерил что-нибудь, если не уходил на собрание; тонкий, смуглый Семен, зажав уши руками, читал, и его огромная тень чернела на низком потолке, а Елизавету Ивановну, с виду такую забитую и покорную, одолевали вовсе не женские заботы. Она обшивала мужа и сына, стряпала им еду и еще должна была собирать по городу нужную для Ивана Кондратьевича информацию, вести разъяснительную работу среди женщин, прятать оружие и листовки. Невысокая ростом, с ровным пробором в черных, гладких волосах, Елизавета Ивановна незаметно и молча делала огромную работу, с которой не всякий мужчина мог бы справиться.
В этот вечер она волновалась. Одетая в черное пальто, с платком на голове, Елизавета Ивановна металась по тесной комнате и прислушивалась. Ждала мужа, который ушел на опасное, рискованное дело. Вместе с Федором Лучковым и несколькими рабочими он отправился добывать оружие. С месяц назад городская управа издала приказ о том, что солдаты, вернувшиеся с фронта, должны сдать огнестрельное оружие и гранаты. Немногие выполнили приказ, но все же штук триста винтовок и несколько десятков тысяч патронов было сдано в управу.
Оружие хранилось в одном из подвальных помещений, окна которого, загороженные решетками, выходили на центральную, Садовую улицу. По вечерам улица освещалась газовыми фонарями. По деревянным тротуарам, лузгая семечки, прохаживались бравые фельдфебели и ефрейторы со своими дамами. Проникнуть в склад, казалось, не представлялось возможным. Но у Ивана Кондратьевича был какой-то план, неизвестный жене.
Была и еще причина, заставлявшая волноваться Елизавету Ивановну. Днем Семен сильно повздорил с отцом. Это случилось впервые, отец и сын прежде хорошо ладили, тем страшнее теперь показалась размолвка. Спор возник тотчас же, как только пришли с завода. Без аппетита похлебав жидкие, постные щи, Семен отложил ложку и, не глядя на отца, тихо сказал:
— Отпусти меня в Питер.
— Что? — поперхнулся Иван Кондратьевич. — Обалдел!
— Отпусти! — упрямо повторил Семен.
— Да зачем? — приподнялся Иван Кондратьевич. — Что тебе в голову взбрело?
— Нужно! — опустил голову юноша.
— Ну, вот что! — сердито сказал Шумов. — Мне в твоей дури некогда разбираться. Своих забот достаточно. Приключений на твою долю и здесь хватит. Чуешь, время какое? Вот в рабочую дружину запишись. Это дело! Пойдешь со мной!
Елизавета Ивановна, уверенная, что предложение вызовет у сына бурю восторга, собралась уже протестовать, боясь за своего первенца, но как она была удивлена, когда Семен отрицательно покачал головой:
— Нет! Нужное твое дело, не спорю. Но у меня свое есть. А за рабочую власть, если доведется, я и в Питере повоюю! Отпусти. Не отпустишь, сам уеду!
Иван Кондратьевич стукнул кулаком по столу и встал. Через минуту оба ушли. Мать не расспрашивала Семена, зная по опыту, что у сына, если заупрямится, слова не вытянешь. Но когда шаги стихли, она с беспокойством подумала: "Что он задумал?.."