«Ее состояние ухудшилось ночью, и теперь мы даем ей концентрированный кислород, пятнадцать литров (в час. – Прим. пер.), – начала она. – Все утро она слушала записанные проповеди ее пастыря. Сегодня ее не узнать. Как по мне, так она до ужаса напугана».
Резидент насупился – только что он отчитался, что ее состояние с клинической точки зрения стабильное. Он был уставшим на вид, а белки его глаз были все в красных сосудах. Часть волос на макушке торчала как единственное свидетельство того, что вечером ему все-таки удалось хоть ненадолго прилечь. Это напомнило мне чуб моего сына, и мне пришлось бороться с материнским инстинктом, который призывал пригладить ему волосы.
Под белым халатом у резидента была толстовка с капюшоном. Врачи частенько добавляют этот слой одежды, обычно где-то на двадцатый час их тридцатичасового дежурства. Когда столько часов подряд не спишь, что-то нарушает работу гормонов, контролирующих температуру тела. Нам в годы практики всегда было холодно наутро после дежурства.
При мне у этой пациентки уже наблюдались ухудшения – это было довольно частое явление. Как правило, дело было в обострении сердечной недостаточности, и хотя она в итоге всегда шла на поправку, это сильно травмировало ее психологически. Ее тело словно настаивало на том, чтобы она признала возможность своей скорой смерти. Для борьбы со страхом в ее распоряжении были молитвы и надежда, и она активно использовала и то и другое.
«Я спросил ее насчет того, как у нее с дыханием, однако эта информация от меня ускользнула», – извиняющимся тоном сказал он.
«Каждый слышит разную историю, – напомнила я ему. – Нет ничего удивительного в том, что медсестре она говорит не то же самое, что мне или тебе, – объяснила я. Я знала, что у нее подготовлены разные ответы для разных людей. В конце концов, у нас всех были разные с ней отношения. – Это не лишает значимости то, что она сказала тебе, просто она это сделала по-другому», – добавила я.
Я увидела у него в кармане незаполненную открытку.
«Это тебе она дала?» – поинтересовалась я.
«Да, она хочет, чтобы я написал послание надежды для ее стены, – сказал он голосом человека, поставленного в тупик. – Если честно, мне не очень хочется что-либо писать, так как мне кажется, что она не дождется пересадки. В трансплантологии говорят, что у нее очень много антител и подобрать подходящего донора крайне сложно. – Он замешкался, прежде чем продолжить: – У меня такое чувство, что я совру, если напишу что-то обнадеживающее».
Я увидела в его лице тот самый дискомфорт, который столько раз испытывала сама в минуты неопределенности. Я видела утратившую всякие иллюзии усталость, побочное следствие того, что все усилия были потрачены на сбор фактов, чтобы потом на них пялиться и максимально честно их излагать. Не только между собой, но и перед нашими пациентами. Наши жалкие попытки понять, как дать волю оптимизму, когда горькая правда так и норовит загородить собой солнце. Крайне сложно нащупать границы истинной надежды, чтобы понять, где кончается она и начинается ложь.
«Сложно, правда? Когда мы не знаем, – сказала я, не находя подходящих слов. – Слушай, я понимаю, – продолжила я. – Ты не хочешь давать ложную надежду. Это тяжело. Что, если нам просто пойти у нее на поводу? Как ты думаешь, что ей от нас нужно?»
«Мы должны контролировать оказываемый ей медицинский уход, чтобы она была готова, когда найдут подходящие легкие, проследить, чтобы были заказаны все анализы крови и чтобы ей поставили катетер для внутривенной анестезии, когда придет время оперировать, проследить, чтобы баланс жидкостей у нее в организме оставался стабильным, а также правильно рассчитать с этой целью дозировку лекарств», – ответил резидент.
Я кивнула головой. «Это все верно, и мы без всякого сомнения должны делать все это, но разве, если верить ее словам, именно это ей нужно от нас в данный момент?» – спросила я.