Он молча пожал плечами, давая понять, что делал то, чему учили, и был по крайней мере отчасти этим измучен.
«Давай взглянем, что написали другие люди», – предложила я.
Мы зашли в палату, оставив свет выключенным. Она спала – ее организм старался восстановиться после столь ужасной ночи. Даже в минуты бодрствования из-за тяжелой болезни легких она могла говорить лишь обрывками фраз – не больше чем одно-два слова зараз. Ранее тем утром я уже ее навещала, и она поделилась со мной своими опасениями из-за того, что дышать становится все труднее и труднее. В последнее время для нее даже сидеть было мучением. Все больше времени она проводила в молитвах. Сидя тихо рядом с ней, я прекрасно понимала, что от смерти ее отделяли считаные дни. Мне хотелось поговорить с ней об этой пугающей реальности. Обсудить те самые «а что, если», которые каждый день казались все более вероятными, чем успешная операция по пересадке. Я решила, что время пришло. Она встретилась со мной взглядом и улыбнулась. Высказала свое разочарование по поводу того, что новые резиденты в этом месяце не заполнили свои открытки. «Мне просто хочется знать, что они продолжают надеяться вместе со мной», – сказала она. Я отвела взгляд, почувствовав вину за то, что раньше времени думаю о ее смерти.
Палата была украшена глянцевыми фотографиями в рамочках, на которых она гордо стояла в окружении своей семьи. Они сразу же бросались в глаза каждому, кто заходил к ней в палату, заставляя признать, какой она себя воспринимает. Они словно говорили: «Вот это я! А не то, что вы видите в кровати».
Я повернулась к темно-синей стене, усыпанной белыми открытками с подбадривающими подписями, и принялась их тихо читать. «Я восхищаюсь твоей решимостью, твоей силой и твоей верой. Спасибо тебе, что позволила мне пройти этот путь вместе с тобой».
«Ты самый храбрый человек из тех, что я знаю», – гласила другая.
«Я надеюсь, что смогу увидеть тебя по другую сторону от всего этого, когда ты снова будешь в порядке и сможешь свободно дышать», – было написано на еще одной.
Мы вышли из палаты и попытались переварить все, что только что прочитали.
Уместно и справедливо ли сохранять оптимизм, когда помогаешь человеку на пороге смерти? Рационально ли ставить на первое место веру, когда мы боремся за ее жизнь с помощью самого современного оборудования? Я считаю, что ответ на эти вопросы – да.
Эти открытки были для пациентки осязаемым свидетельством того, что каждый из нас готов признать первоочередную значимость ее версии истории болезни, чтобы мы видели ее страдания и признавали ее страхи. Написав обнадеживающие слова, мы тем самым позволяли себе представить вместе с ней весь спектр возможных исходов: не только наиболее вероятный результат, а все, что вообще теоретически могло случиться.
Один из резидентов начал формулировать мысль о том, что заполнение открытки было по своей сути выполнением нашей части сделки. «Понятно, то есть мы даем ей то, что ей нужно, а она, в свою очередь…»
Он запнулся, и заговорил резидент, который только что закончил свое дежурство.
«Нет, ей нужно, чтобы мы воспринимали ее, какой бы больной она ни была, не просто как больную, а как человека, который лечится. – Это простое описание того, как наше внимательное отношение позволяло нам представлять все в менее мрачном ключе, было прекрасным. – Эти открытки делают надежду более осязаемой».
«Потрясающе, – я была поражена этим заявлением. – Подумайте над этим. Если в конечном счете то, что мы делаем сейчас, сделает надежду более осязаемой…» – я никак не могла подобрать нужные слова, чтобы закончить свою мысль.
«То это можно считать успехом», – закончила за меня медсестра, закивав головой.
«Ну, либо так, либо если ей сделают пересадку», – добавил резидент с явным безразличием в голосе. Остальные неловко засмеялись. Я прекрасно понимала испытываемый ими дискомфорт.
В первую очередь ценится излечение как конечная цель, триумф над болезнью. Мы чувствуем себя гораздо более неуютно, когда речь заходит о чужих страданиях. Мы достигли небывалых высот в предоставлении первоклассного медицинского ухода, что давалось нам, казалось, без особого труда, однако когда нужно было проявить эмпатию, мы порой действовали весьма неуклюже.
Я вспомнила тот раз, когда ответила на вопрос пациента в слезах: «Как такое могло со мной случиться?» – лекцией о сложном переплетении генетики и среды обитания, образа жизни и наследственной предрасположенности, которые в совокупности и привели к итоговому диагнозу. Меня приучили воспринимать любой вопрос как желание получить конкретные данные, и поэтому я не смогла распознать в этом обращении ни страха, ни его экзистенциальной природы. Понадобились годы, чтобы понять подтекст в подобных вопросах. Но даже тогда, когда я разглядела в них попытку выйти на контакт, то по-прежнему не верила в целительную силу сопереживания чужим страданиям. Не ценила то, что было неосязаемым – чувство, что тебя понимают.