Что еще ужаснее могла бы придумать дьявольская цивилизация нашего времени! В прежнее время, бывало, смерть собирала свою жатву во время войны хоть при соответствующей, выходящей из ряда обыкновенного, обстановке: гремели пушки, трещала пальба из ружей, трубились сигналы, проносятся в пороховом дыму адъютанты. А теперь – могильная тишина кругом: слышишь и видишь только себя и своих, когда стоишь среди них; но со стороны неприятеля, по всему горизонту, охватывающему поле сражения, – полная пустынность, ничего не видно и не слышно; только характерное завывание пуль, проносящихся мимо в воздухе, или шлепанье пуль, ударяющих и прорезывающих гаоляновые стебли.
А смерть тем временем похищает свои жертвы незаметно для них самих и для окружающих, отнимая последнее, хотя бы и фривольное, утешение— «умереть, так с музыкой…»
Было около часу пополудни. Посмотрел я на сопку, у подошвы которой мы стояли сегодня утром, находившуюся влево (к востоку) от меня в расстоянии 1—1½ версты. На северном склоне этой сопки, обращенном, значит, к нашему тылу и скрытом от японцев, лежали наши войска, вероятно Бузулукский полк. Благодаря белоснежным гимнастическим рубашкам длинные правильные ряды рот мне видны были как на ладони. Японская артиллерия буквально засыпала этот склон горы шрапнельным огнем: кудреватые дымки шрапнельных разрывов целыми десятками, очевидно от батарейных залпов, поминутно мелькали над белыми линиями наших рот, которые лежали на открытой голой поверхности сопки.
Видно было издали, как люди лежали, точно притаившись, не шевелясь, видимо захваченные уже цепкими когтями безжалостной смерти. Сердце кровью обливалось, глядя на эту ужасающую картину и видя свое бессилие помочь как-нибудь. Ведь никого и ничего не видишь. Чтобы хоть какие-нибудь окопы были вырыты на этом склоне заблаговременно! А ведь это так возможно было. А теперь во всю свою длину, ряд за рядом, точно заведомо обреченные на смерть жертвы, лежат эти роты, не будучи в силах со своей стороны ответить хоть ружейным огнем.
О, опыт, – опыт великое дело! Для 54‑й дивизии это была первая встреча с неприятелем. И я уверен, что при последующих встречах Бузулукские роты наверное принимались укрепляться, не дожидаясь особых приказаний.
– Никак японцы, вашебродие, гляньте-ка туда… – указал мне мой ординарец.
– Да, господин полковник, это японцы наступают, – прибавил находившийся тут же со мной на холмике лихой командир 5‑й роты, капитан Ж-т.
В бинокль я заметил, что и горная батарея спускается с прилегающих гор.
– Ну-ка, угостите их залпами. Только проворнее.
Капитан Ж-т быстро поднял роту, скомандовал цель, расстояние и открыл огонь. Я в бинокль следил за результатами залпов, которые, без сомнения, были весьма удачны и сразу попали в точку: тянувшаяся длинная кишка горной батареи порвалась во многих местах и бросилась многими концами в разные стороны, видимо ища закрытий.
Но пехота, – пехота японская меня поразила своей ловкостью и проворством: по условиям местности, как батарее так и пехоте, приходилось дебушировать из гор и направиться затем по нашему гаоляновому полю к Янтайским копям, то есть на левый фланг моей боевой линии или фронта: позицией никак нельзя было назвать это проклятое гаоляновое поле; дебушируя из горного ущелья и пересекая высокий гребень, отделявший эти горы от гаолянового поля, японцы не втягивались длинной кишкой прямо в гаолян, где легко было потерять всякую связь и разбрестись в разные стороны; а выбегая из ущелья, они целыми ротами, точно из-под земли, вырастали длинными цепями на гребне, показываясь во весь рост на одну-две секунды, и затем вся шеренга ныряла в прилегающий гаолян, совершенно исчезая из виду. Конечно, двигаясь фронтально целыми шеренгами, держа, так сказать, друг друга за руку – значительно легче в гаоляне не терять связь и сохранить данное направление.