Ко мне вышел из гаоляна командир Инсарского полка в сопровождении 2 офицеров, среди которых, как мне сказали, был, кажется, заведующий охотничьей командой, и обратился ко мне с вопросом:
– Вы получили приказание начальника отряда об отступлении?
Я ответил утвердительно.
– Что же вы намерены делать?
– На мой взгляд, нам нельзя отступать сейчас, а необходимо всеми мерами держаться до наступления темноты; иначе понесем жестокие и напрасные потери.
– А я предполагаю исполнить полученное мною приказание, которое было мне подтверждено вот при офицерах, – прибавил полковник Линдстрем, указывая на сопровождавших его офицеров.
Левый фланг моего расположения и до того был совершенно обнажен и «наблюдался» убогим патрулем в гаоляне, – если вообще наблюдать что-нибудь можно на дне такой могилы, – не было ни одного разъезда; теперь, с уходом инсарцев и левому флангу грозило повиснуть на воздухе, имея недалеко японцев на захваченных высотах…
Я попытался поэтому повторить высказанное о необходимости обождать до вечера, но полковник Линдстрем сейчас же ушел в гаолян, и я его больше не видел. Через ½ часа мне уже стали докладывать со всех сторон: «Инсарский полк уходит», «Инсарские отступают…»
Необходимо было, однако, выяснить положение.
Ниоткуда нет никаких приказаний, кроме единственного приказания «отступить». Я предложил тогда своему адъютанту поехать с неотпущенным мною казаком к начальнику отряда для личного доклада, чтобы испросить указаний и указать, где находятся сейчас те войска нашего отряда, которые утром занимали позицию на сопках около копей. Тут только я узнал от казака, что наш начальник отряда «шибко ранен» и «лежит около деревни», где-то за железной дорогой… Посылать туда было бесполезно.
Около двух часов дня я заметил вдали группу всадников, едущих по дороге по направлению той деревни, где, по словам казака, находился раненый генерал-майор Орлов. Я направил туда адъютанта. Оказалось, что это едет (как я узнал после) генерал Гернгросс и с ними Генерального штаба полковник Андреев, который через ½ часа подъехал ко мне и разразился невыразимыми ругательствами и проклятиями по адресу моего непосредственного начальства за то, что «такую дивную позицию, такие сопки отдал японцам вместо того, чтобы их оборонять. Куда он пошел? Зачем? Ему хотелось вырвать победу, как в китайскую войну!» и т.д. Мне показалось странным такое поведение офицера, которого я видел первый раз в жизни, неизвестно откуда взявшегося, и спросил его – кто он и от кого послан. Тут только я узнал, что там на дороге едет штаб 1‑й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии с генералом Гернгроссом, что за ними следом спешит к нам на выручку генерал Штакельберг с 1‑м Сибирским корпусом.
Ну и слава богу!.. Отлегло от сердца…
Тем временем огонь японцев усиливался. Артиллерии нашей не слыхать. При этом душит невыносимая жара. Люди измучены до последней степени. Было около 4 час. пополудни. Люди уже 12 часов в беспрерывной работе; почти все время под огнем. На беду нет нигде хотя бы лужи с какой-нибудь жидкостью. Истекающие кровью раненые молят о глотке воды, но где ее взять?
Около 3—4 час. пополудни 1‑й батальон наш выбрался из дер. Цышань и направлен был мною занять позицию за полотном дороги. Командир батальона подполковник Перов выбыл и временно командует батальоном Гарбуз.
Залегли под полотном дороги и кой-как отстреливаемся. Слава богу, что хоть видно что-нибудь, – не то что на дне гаоляна. Я лежу в цепи рядом с капитаном Гарбузом, и под стрелковым огнем обмениваемся впечатлениями. Вдруг лежавший за мною амурский казак заревел белугой: оказывается, угодила ему пуля куда-то в мягкие части. Я только нагнулся к нему, чтобы посмотреть рану – как в тылу у нас раздалась неистовая бешеная канонада артиллерийская, а вместе с нею, как чудовищная дробь, посыпалась трескотня ружейная, смешанная с залпами…
Все это происходит у нас в тылу, где-то по дороге на ст. Янтай. Кто-то в цепи произносит уже роковое: «Японцы обошли…» У солдат головы повернуты к тылу… Бледные лица, тревожно прислушиваются к пальбе… Я вижу, как многие поминутно взглядывают на меня, желая, очевидно, прочесть у меня на лице объяснение тому, что делается в тылу и что происходит у меня на душе…
Сколько самообладания нужно начальнику в такую минуту!.. Не знаю, конечно, что выражало мое лицо; но на словах я успокоил людей, что это, вероятно, вспышка паники в тылу, как оно затем и оказалось на деле.
Около этого времени вблизи нас занял позицию, то есть нырнул в гаолян, батальон 2‑го Восточно-Сибирского стрелкового полка, который сейчас же понес большие потери убитыми и ранеными. Я вызвал из резерва мой 4‑й батальон и расположил его рядом, приказав немедленно окопаться и резать впереди лежащий гаолян, хотя вполне понимал бесполезность этой работы: резать гаолян на этом безбрежном гаоляновом океане – все равно, что стараться ковшом море вычерпать; но – хоть чем-нибудь людей занять. Мы едва лишь устроились в наскоро вырытых окопах, как вижу, что батальон стрелков нас покидает: батальонный командир поднимает цепь и собирается отступать. Я горячо протестовал, приказав им не трогаться с места.