25 августа. Ночь с 24 на 25 я провел в какой-то полуразрушенной фанзе, стоявшей у дороги. Войдя туда ночью, я в темноте завалился спать на куче какого-то мусора; но утром, когда проснулся, глазам моим представилась весьма печальная картина: дом, очевидно, богатый, наполовину занят был большой лавкой, а вторая половина служила жилым помещением весьма зажиточного, по-видимому, купца-китайца, судя по уцелевшей местами богатой резьбе и предметам китайской роскоши. Все это было разрушено, разбито и смешано в какую-то общую кашу. Спал я, оказывается, на куче чумизы (род проса), смешанной с мусором, обрушившимся с полуразобранной крыши.
Вышел на улицу; у дверей этой руины стоит старик-китаец, плачет и причитывает: «ломайло», «ломайло».
Увидев меня, он бросился на колени и начал жаловаться мне по-китайски, из чего я понимал только одно слово «ломайло», которое он повторял поминутно. От души жалко было старика, но я мог его утешить только по-русски, что «здесь и людям ломайло, не только имуществу…»
«Картину отступления, – печальную, мрачную картину, – надо видеть сверху, с горы, что ли. Вся долина перед вами – один сплошной разброд, тут – сломанные, брошенные телеги, там – палые лошади. По всем рвам, под деревьями, где только есть хоть клочок тени, лежат, сидят или стоят солдаты, так же похожие на солдат, как замученный кавалерийский конь на Пегаса…»
Так Вас. Немирович-Данченко рисует картину отступления наших войск из-под Дашичао. Не сомневаюсь, что талантливым корреспондентом картина эта нарисована с натуры. Казалось бы, что при отступлении нашей армии от Ляояна к Мукдену неприглядные черты отступательных движений должны были выступить несравненно сильнее и ярче, если принять во внимание, что тут отступала целая армия, весьма узким фронтом, при критической обстановке в стратегическом отношении, которая, по мнению многих, граничила с неизбежностью катастрофы. В действительности, как я уже заметил, все обошлось вполне благополучно. Насколько отступательное движение совершено было нами в порядке, могу высказаться вполне определенно потому, что, следуя в хвосте арьергарда, видел всю сумму признаков, которые позволяют судить безошибочно о степени нервозности отступления: что в душе таилось при отступлении, было, вероятно, одинаково как при оставлении Дашичао, так и при отступлении от Ляояна, но с внешней стороны картина отступления от Ляояна совсем не похожа на ту, которая наблюдалась В. Немировичем-Данченко под Дашичао: измученных, отсталых людей не было вовсе, – не потому, что миновали жаркие дни, а потому, во-первых, что при отступлении всегда бывает мало отсталых по очень понятным причинам, вытекающим из чувства самосохранения; во-вторых, отступательное движение было настолько нефорсированное, медленное, что части 10‑го корпуса, например, сделали в первый день переход лишь в 5—7 верст. Откуда же тут быть отсталым? Наибольший переход был в 18—20 верст. Палых лошадей от ст. Янтай до Мукдена я насчитал что-то около 8—10; это – на протяжении 30—35 верст. Если принять во внимание трудности пути и дожди, выпавшие в предшествовавшие дни, и сопоставить это все с многочисленными обозами, проследовавшими по этому пути, то нельзя не признать, что конский состав наших обозов оказался на высоте очень трудной задачи и что отступление отнюдь не было форсированное. Из брошенных повозок я видел одну завязнувшую китайскую арбу и покинутый передок форменной войсковой повозки, который, однако, после нас, вероятно, никто не увидел, потому что мы убрали этот передок с дороги и запрятали его в высокий гаолян. Что же касается собственно движения войск, то с внешней стороны оно, конечно, мало чем отличалось от движения наступательного; тем не менее чувствовалось усиленное биение отступательного пульса: все нервно настроены, молчаливы, мрачны; среди людей не слышно ни песен, ни прибауток.
Но что главным образом выдает характеристику отступательных движений, отличая их резко от наступательных маршей, это – отношение к местному населению, то есть вернее, к имуществу местного населения: у всех в голове гвоздем сидит мысль, что следом за нами идет неприятель, что покинутое нами достанется ему: солдаты видят, что нам приходится предавать пламени свое собственное добро, чтобы оно не досталось врагу; как же при таких условиях щадить добро чужое, принадлежащее китайцам, когда сознаешь, что мы оставляем это врагу!
К этому необходимо прибавить, что во всей зоне отступательного движения армии от Ляояна к Мукдену населенные пункты были покинуты жителями, ожидавшими скорого появления японцев, а вместе с тем и всех невзгод и опасностей боевых действий; так что наши войска на пути движения встречали покинутые фанзы (дома) с оставленным в них иногда имуществом, которое, весьма естественно, могло ввести в соблазн людей порочных. Необходимо, однако, иметь в виду, что случаи пользования каким-нибудь ценным имуществом китайцев, унесенным из опустевших домов, сравнительно редки: ведь солдат понимает, что с собою награбленное не унесет, – начальство сейчас же заметит и предадут суду.