Ночи и дни боролся он со своей любовью, ночи и дни терпел он невыразимые муки… но под конец — ведь довольно одной капли росы или же одного солнечного луча, чтобы набухший розовый бутон раскрылся, — он должен был сказать это Агде, и, услышав его слова, она испугалась и убежала прочь; но мысли ее остались с ним, а за ними последовало и сердце. Она тоже его полюбила, так крепко, так преданно, только все было честь по чести; и вот бедняк Улоф пришел к богатому торговцу и попросил руки его дочери. Однако Миккель замкнул на замок свои двери и свое сердце, он был глух к слезам и мольбам и не уступал, а поскольку Агда тоже стояла на своем, то отец заключил ее в Вадстенский монастырь, и Улофу пришлось снести, как поется в старинной песне, что они осыпали
Она умерла для него и для мира.
Но однажды ночью, в ненастье, под проливным дождем, Улоф Молчальник пришел к монастырской стене, перебросил через нее веревочную лестницу и, как высоко ни вздымал свои волны Веттерн, Улоф с Агдою понеслись в ту осеннюю ночь над бездонной пучиною.
Рано поутру монахини хватились юной Агды; то-то было воплей и криков: монастырь опозорен!.. Настоятельница и Миккель Торговец поклялись, что беглецы поплатятся жизнью. Суровый линчёпингский епископ изрыгнул на них анафему, но они уже переправились через воды Веттерна и достигли берегов Венерна, они были в Киннекюлле у одного из друзей Улофа, владельца красивого Хеллекиса.
Здесь должна была состояться свадьба; созвали гостей, а из близлежащего Хусабю был привезен монах, чтобы обвенчать их; тут прибыла штафета с епископскою анафемой, которую им, вместо венчанья, и огласили. Все в ужасе от них отпрянули, хозяин дома, друг юности Улофа, указал на дверь и велел им сей же час убираться прочь. Улоф попросил лишь телегу с лошадью, на которой обессилевшая Агда смогла бы поехать домой, но их закидали палками и каменьями, и тогда Улоф взял свою несчастную невесту на руки и унес ее далеко в лес.
Тяжкими и горькими были их скитания… наконец они все же нашли пристанище; было это в Гульдкрукене в Вестергётланде; добропорядочная пожилая чета позволила им отдохнуть и обогреться у своего очага; там они оставались до Рождества; сочельник, казалось, сулил только радость. Созвали гостей, поставили на стол кашу, и вот пришел приходской священник, чтобы прочесть молитву, и за молитвой он признал Улофа с Агдою, и молитва обернулась для этих двоих проклятием; всех обуял страх и ужас; про́клятых выгнали из дому, на трескучий мороз, в лес, где стаями бегали волки и похаживал медведь. И Улоф нарубил дров и разжег костер, чтобы отпугнуть кровожадных зверей и поддержать в Агде жизнь; он думал, она умрет, но как раз тут-то она оказалась всего сильнее.
— Господь всемогущ и милостив, он нас не оставит, — сказала она. — У него здесь на земле есть тот, кто может спасти нас, тот, кому привелось, как и нам, скитаться среди врагов и диких зверей, это — король… Король Густав Васа[52] мыкался, как и мы, блуждал по Далекарлии, увязая в снегу. Он много претерпел… он может нам помочь — и поможет.
Король находился в Вадстене, куда он созвал выборных от всех сословий; он проживал в монастыре, том самом, где юной Агде, если бы король ее не помиловал, пришлось бы испытать на себе гнев настоятельницы; а ждали ее заточение и мученическая смерть.
Через леса, по неторным тропам, в бурю и вьюгу добирались Улоф с Агдою и добрались до Вадстены… их увидели, кто ужасался, кто осыпал их насмешками и угрозами. Монастырский привратник осенил себя крестным знамением при виде двух грешников, которые посмели просить, чтобы их допустили к королю.
— Я намерен принять и выслушать всех! — был приказ его королевского величества и, трепеща, чета припала к его ногам.
И король взглянул на них милостиво, а поскольку он уже давно желал унизить гордого линчепингского епископа, им это не повредило; король выслушал о их жизни и мытарствах и дал слово, что анафема будет снята, соединил их руки и сказал, что скоро то же самое сделает и священник, и обещал им свое королевское покровительство и благоволение. И старый торговец Миккель, убоясь королевского гнева, который ему грозил, стал до того кротким и сговорчивым, что по приказанию короля открыл для Улофа с Агдою двери своего дома и свои объятия, и, не пожалев для юной четы своих богатств, устроил им пышную свадьбу. Венчание происходило в монастырской церкви, куда невесту вел сам король и где, по его повелению, должны были присутствовать все монахини, дабы придать торжеству еще большее благолепие, и, верно, не одна душа потихоньку напевала там старую песню о монастырской покраже, глядя на Улофа Молчальника:
Сейчас в распахнутые ворота монастыря светит солнце, — уже в наши дни, — пусть сердца наши озарит правдолюбие, давайте признаем, что монастырь был и уделом Божиим! Не всякая келья была именно что темницею, где пойманная птица отчаянно билась о стекла, здесь в сердцах и душах тоже пребывал солнечный свет Господень; отсюда тоже исходило утешение и благословение; если бы мертвые могли восстать из могил, они бы о том свидетельствовали; если б мы увидели, как в лунном сиянии они подымают надгробный камень и шествуют к монастырю, они сказали бы: «Да будут благословенны стены сии!», если б мы увидели, как они парят над радугой в лучах солнца, они сказали бы: «Да будут благословенны стены сии!»
Как же ты с тех пор изменился, богатый, могущественный Вадстенский монастырь, где знатнейшие дочери страны были монахинями, где юные благородные сыновья ее надевали монашескую рясу! Сюда отправлялись в паломничество из Италии, из Испании; издалека, в снег и стужу, прибредали босиком богомольцы к монастырским дверям; сюда праведные мужи и жены несли на руках из Рима тело святой Биргитты[53], и на всем их пути, во всех странах и городах, в честь нее звонили церковные колокола.
Мы подходим к старинному зданию монастыря, гой части, что от него осталась, мы ступаем в келью святой Биргитты, она еще сохранилась в неприкосновенности; низка, тесна и мала она; все окно — о четырех стеклышках, но оттуда виден сад, а за ним — Веттерн, все тот же прекрасный пейзаж, который был для святой обрамлением ее Бога, когда она творила свою утреннюю и вечернюю молитву. На кирпичном полу вырезаны четки; перед ними, на голых коленях, читала она над каждой бусиной «Отче Наш». Здесь нет камина, для него нет места, здесь холодно и одиноко, как и при жизни самой знаменитой на севере женщины, той, кого собственные дарования и век возвели на трон святости.
Из этой бедной кельи мы переходим в другую, еще более убогую, еще более тесную и холодную, куда дневной свет едва проникает сквозь длинную щель в стене; стекол тут не было и в помине, сюда задувает ветер; кто она, та, что некогда здесь жила?
Наше время превратило соседние кельи в светлые теплые комнаты, они вытянулись в ряд вдоль широкого коридора, оттуда слышится веселое пение… по также смех и плач, нам кивают странные существа. Кто они? Богатый монастырь святой Биргитты, куда совершали паломничество короли, — ныне сумасшедший дом Швеции; здесь на стене путешественники пишут во множестве свои имена.
Мы спешим прочь, в величественную монастырскую церковь, Синюю церковь, как ее называют за сложенные из синего камня стены, но и здесь, и здесь, где под каменными плитами покоятся могущественные господа, настоятельницы и королевы, выделяется один-единственный памятник; перед алтарем, высеченная из камня, высится фигура рыцаря, то безумный герцог Магнус[54]. Словно бы один он выделился из мертвых, дабы сообщить о жизни, что сейчас движется там, где правила святая Бритта.
52
54