— Ничего я знать не желаю, меня ничего не интересует! — заявила четвертая, однако же травинки связала; ибо и здесь жила мечта — но о том не пропела ни одна птица; никому о том не догадаться; покачивайся спокойно в лотосе сердца, о, блестящий колибри, твое имя не будет помянуто, только и здесь травинки сказали: «Без надежды!»
— А теперь вы! Теперь вы! — закричали юные девушки незнакомцу, приехавшему издалека, из соседней страны, с зеленого острова, что Гефион[178] выпахала из шведской земли.
— Хотите узнать, что сбудется или не сбудется? Скажите нам ваше заветное желание!
— Если оракул возвестит мне хорошее! — отвечал он, — тогда я открою вам тихую мысль и молитву, с коими я завязываю узелки на этих травинках, но если мне повезет не больше, чем вам, то я промолчу! — И, связывая травинку с травинкою, он повторял со смехом: — Это ничего не значит!
И вот он раскрыл ладонь… глаза его засияли, сердце забилось сильнее!.. Травинки образовали четырехугольник!
— Сбудется! Сбудется! — воскликнули юные девушки. — Что вы задумали?
— Чтобы Дания поскорее выиграла и заключила почетный мир!
— Сбудется! Сбудется! — вскричали юные девушки. — А когда оно сбудется, мы припомним, что травинки сказали это наперед!
— Я сохраню эти четыре травинки, пророчески связанные в венок в честь победы и мира! — сказал незнакомец, а поскольку оракул не обманул, то я и рисую для них картину того, как мы сидим здесь у озера под плакучей березою и глядим на синие горы Сетера, и каждый из нас связывает травинку с травинкою.
Красная отметка была сделана в календаре 1849 года против шестого июля.
Красная отметка была внесена одновременно в историю Дании, датский солдат вписал своею кровью победную дату: Битва за Фредерисию[179].
Глава XXV. Вывеска поэта
Если бы потребовалось нарисовать для поэта вывеску, то, пожалуй, уместнее всего было бы изобразить Шехерезаду из «Тысячи и одной ночи», рассказывающую султану истории. Шехерезада — это поэт, а султан — публика, которую надобно приятным образом развлекать, ибо иначе он отрубит Шехерезаде голову. Несчастная Шехерезада!.. Могущественный султан!
Имея более чем тысячу и одно обличье, султан-публика сидит и внимает. Давайте-ка рассмотрим некоторые из них.
Вот сидит блеклый, брюзгливый ученый; листы на древе его жизни исписаны глоссами, по коре из свиной кожи ползают, как улитки, усердие и упорство; в животе у него завелась моль, дело худо, очень худо. Прости же за богатое содержание песни, безрассудный восторг, свежий, молодой ум! Не руби Шехерезаде голову! — однако он безжалостно ее рубит.
Вот сидит умудренная житейским опытом швейка; она пришла из чужих семейств, из одинокой каморки, сидючи в которой познавала человеческую природу; уж ей-то ведомо романтическое. О, барышня, прости, что повествование не слишком тебя захватывает, — ты, что корпишь над шитьем и задыхаешься от прозы жизни, ты жаждешь романтизма.
— Голову с плеч! — говорит швейка.
Вот сидит фигура в шлафроке, этом восточном одеянии севера, в кое облекается графский отпрыск, Дурхлаухтен, сын богатого пивовара, и прочая и прочая, — только ни из шлафрока, ни из повелительного взгляда или же растянутого в тонкую улыбку рта не вычитаешь, на каком стебле он вырос; его требования к Шехерезаде именно те же, что и у швейки: чтобы захватывало, чтобы пробегал холодок по спине, чтобы напичкали тайнами, это знал уже блаженной памяти Шпис[180].
Шехерезада обезглавлена!
Мудрый, просвещенный султан! Ты являешься под видом школьника; римлян и греков, стянутых ремешком, носишь ты на своей спине, как носил небо Атлас. Не пренебрегай несчастною Шехерезадой, не суди ее, прежде чем не выучишь своего урока и снова не станешь ребенком, — не руби Шехерезаде голову.
Молодой, разодетый дипломат, на чьей груди мы можем по орденским знакам высчитать, сколько иностранных дворов ты посетил со своим высоким начальством, или же как часто ты доставлял послания, упомяни имя Шехерезады с нежностью! говори о ней по-французски, дабы возвысить ее над ее родной речью; переведи из ее песни всего одну лишь строфу, как можно более скверно, но принеси ее в блестящий салон, и смертный приговор будет отменен по милости ласкающего слух «Charmant!»{24}.
Могущественный сокрушитель и возноситель: Зевс газет и журналов, Юпитер еженедельников и ежемесячников, не потрясай во гневе своими кудрями, не мечи свои молнии, если Шехерезада запоет по-иному, чем ты привык у себя в семье, или же будет ходить без свиты из твоих горожан.
Не руби голову!
И еще одну фигуру увидим мы, самую из них опасную — того, у кого на устах накатывающий девятым валом хвалебный гимн, слепого энтузиаста. Вода, в которой Шехерезада ополаскивала свои пальцы, для него Кастальский источник[181], трон, воздвигаемый им для ее апофеоза, становится ее эшафотом.
Такова вывеска поэта, рисуй ее!
Но отчего же ни одного достойного лика, где они, ласковые, искренние и прекрасные? Они тоже являются, на них-то Шехерезада и останавливает свой взор, подле них она гордо подымает голову к звездам и поет гармонию, что царит наверху и внизу, в человеческом сердце.
Это бы нарушило весь замысел вывески. Пока Шехерезада рассказывает, над нею висит дамоклов меч, и обличье султана заставляет нас ожидать, что он упадет. Шехерезада, как мы знаем из аравийского сказания, побеждает, так и поэт: он победитель, богач, даже в убогой своей каморке, в глубочайшем своем одиночестве, там распускаются роза за розою, кипят мечты, небосвод озаряется падающими звездами, будто сотворено новое звездное небо, а старое скатано. Мир об этом не знает, это празднество самого поэта, более пышное, нежели дорогие королевские фейерверки. Он счастлив, как и Шехерезада, он победитель, он всемогущ; фантазия украшает его стены обивкою, какой нет ни у одного властелина. Чувство извлекает для него из груди человеческой прекрасные гармонические созвучия; разум возносит его чрез величие сотворенного к Богу, однако же он не забывает твердою ногою стоять на земле. Он всемогущ, счастлив, как немногие, мы не хотим сажать его на скамью непризнания, чтобы ему сострадали и соболезновали, мы всего лишь рисуем его вывеску, обмакивая кисть в краски на изнанке жизни, и раскрываем смысл «Султана и Шехерезады».
Вот так-то!.. не рубите Шехерезаде голову!
Глава XXVI. Дальэльвен
До Гомерова века героев тоже были герои, но их не знают, никакой поэт не прославил их; то же и с красотами природы, их надобно облечь в слова и картины и вывесть в свет, на всеобщее обозрение, выдать своего рода всемирный патент на то, что они собою представляют, тогда только они и обретут жизнь. Реки севера тысячелетиями шумят в неведомой миру красе. Сюда не бежит столбовая дорога жизни; ни один пароход не доставит путешественника с удобствами вверх по течению Дальэльвен, водопад за водопадом делают неоценимые шлюзовые сооружения необходимыми. Насколько нам известно, Шуберт[182] был единственным иностранцем, который написал и поведал о диком величии и южной красе Далекарлии, в особенности выделив Дальэльвен и ее царственный водопад Эльфкарлебю.
Прозрачная, как морские волны, течет могучая эта река, бесконечными излучинами, через глухие леса, перемежаемые равнинами, то раздвигая свое глубокое русло, то стесняясь и отражая склоненные над нею деревья и красные бревенчатые дома уединенных селений, то обрушиваясь водопадом на могучие обломки скал. Удаленные друг от друга на мили и мили, вытекают из горного хребта между Швецией и Норвегией Восточная и Западная Дальэльвен и лишь перед Больстадом сливаются воедино. Они вобрали в себя немало рек и озер.
178
179
181
182