А ватага штурмовала танк!..
Полоснул, высветлил поляну, пробившись через лохматые овчины туч, широкий луч солнца.
Где-то за деревьями заголосила зловредная Колькина бабка.
— Анчутка! Ирод треклятый! Куды спички подевал?! Иро-о-од!!! Последние ведь спички! Последние! Иде ты?! Анчутка!!!
Но внук ее не слышал… Плясали на башне танка счастливые победители.
Со стороны деревни, жмурясь от солнца, выползла на луговину Верок. Прислушалась. Подобралась на четвереньках к краю окопа, заглянула, увидела исходящую слезами Шурку.
Трудно ворочая непослушным языком, замычала.
— Ну-ыы!.. Ны-ыу!.. Смли-и-ы!..
Шурка разом притихла, стерла, размазала соленые слезы.
Верок прилегла на край окопа, протянула девчонке руку. Всхрапывая, вытащила Шурку наверх.
Обтерла лицо краем старого платка, достала из кармана телогрейки выпиленного деревянного Емелю.
Улыбнулась Шурке, что-то прошамкала по-своему, дернула нитку.
Емеля засучил ногами, дрыгнул громадным пальцем, плохо прорисованным чернильным карандашом. Завозил по балалайке, изукрашенной мелкими цветками.
Шурка улыбнулась, потянула к Емеле руку…
Орали, надрывались вороны на березах. Словно вторя им, голосила невидимая за деревьями Колькина бабка.
— Анчутка!.. Спички иде?
— А вот вас, тетя Кать, здесь совершенно узнать невозможно, — утверждала Ленка, перебирая фотографии обитателей далекой тридцать второй палаты. — А эта девочка кем стала?
— Не знаю… — отозвалась Катька, склонив голову набок.
— У папы челка, как у пони! — восхищалась Ленка… — А вы, дядя Сережа, ну ни чуточки не изменились! — объявила девчонка, перехватив взгляд Сергея. — Только два новых зуба выросли! А те молочными были, да?
— Молочными, — подтвердил Сергей, беря фотографию из рук Ленки. — Господи! И здесь с револьвером! Это какой же год, Кать?
— Сороковой, — встрепенулась Катька.
— Почему у меня все лежачие фотографии обязательно с оружием?.. То с ружьем, то с шашкой, то с пулеметом ручным… А здесь с пистолетом… Хорошо, хоть улыбаюсь, а то везде мрачный, как вахтер наш, когда с перепоя…
…— Папа спрашивает: почему ты вся в снегу? — возвратил Сергея в вагон голос Ленки. — Я объясняю, что делала автопортрет.
— Как это автопортрет? — не поняла Катька.
— Очень просто. Надо только дождаться, чтобы обязательно свежий снег выпал. Когда несильный мороз, он прямо как пушок, — увлеченно объясняла Ленка. — Потом подойти к совершенно нетронутому месту. Лучше всего на газоне. Раскинуть руки во всю ширь и осторожно лечь на снег, так, чтобы до ушей зарыться. Чуть-чуть полежать и так же потихоньку подняться. Тогда наверняка получится роскошный автопортрет!.. Неужели вы, когда младше были, про это не знали?
— Да нет вроде, — смутилась Катька.
— А какие вы игры помните?
Громыхнула, отворилась огромная белая дверь с рубчатым стеклом.
Ударило по глазам солнце. Взмыла к потолку сокрушительная песня.
Осами метались над койками, полосовали воздух жестяные сабли. Малиновыми пятнами полыхали щеки бойцов-малолеток. Шалые, гривастые кони-койки несли их навстречу врагу, разметав, развеяв по ветру тугие фиксаторы[2].
Громче других, ворочая громадными лилово-угольными глазищами, выкрикивал слова чернявый мальчишка с квадратной головой.
Не переставая дирижировать, к Сергею обернулась женщина с короткими пепельными волосами, схожая с добродушной, вспугнутой совой.
— Во как встречают тя! — умилилась нянька Паша, вкатывая койку с Сергеем в палату под номером тридцать два.
А песня множилась, свирепела, рвалась ввысь.
Самураи шли сомкнутыми рядами, выставив прямо перед собой короткие стремительные штыки. Они прорастали из-за каждого бугорка, выпрыгивали из-за самой малой кочки. Ловко приноравливали шаг, злобно щерились скошенными улыбками.
Впереди, поигрывая широким палашом, вышагивал офицер, голодно клацая кинжальными зубами.
В сводчатом коридоре санатория, на тесно сбившихся койках, вжались взмокшими спинами в гипсовые скорлупы, замирали от страха девчонки и мальчишки.
Мультипликационная, раскосая орда заполнила весь экран, сотворенный из шести простыней и упорства медсестры Маши.
Все настырнее, злее колошматила по перепонкам барабанная дробь.
Расползались по коридору тяжелые, въедливые запахи: мочи, ранних пролежней, пота, гноя.