— Четверть рюмки, — настоял Сергей.
— Ну хорошо, — вздохнула, соглашаясь, Катька.
— Слушай, Катерина, ты хоть помнишь себя до войны? Какой ты шишигой была. Всех без разбора кусала.
— Это правильно, — зардевшись, закивала Катька, тщетно пытаясь сдержать рвущуюся на волю смешинку. — Шишигой. Всех цепляла… Я и после войны такой была. Долго. Даже когда на курсы медицинских сестер поступала. А вот потом. Это в Омске еще… Меня знакомая одна работать в интернат для детей с неполноценным зрением позвала. Уговорила. Это знаешь какие дети… Очень замкнутые… В них запасть надо. Зато, если поверят тебе, почуют, ничем их тогда не оторвать. Особенно в Театр юного зрителя они со мной любили ходить. Я спектакли сама сначала смотрела. А потом рассказывала им перед началом как могла. Ну и во время потихоньку подсказывала. И выходило, что они вместе с другими детишками на равных. И смеются и волнуются, когда и те, здоровые. А ты оливки совсем не ешь, почему? Я же для тебя специально старалась.
— Сейчас доберусь. Не волнуйся. А теперь скажи честно: когда ты так неистово полюбила танки? — кивнул Сергей на застекленные полки, сплошь заставленные десятками игрушечных танков.
Среди металлических, пластиковых и деревянных моделей особенно выделялись громадный танк из цветного, переливчатого стекла, изящная, выпиленная из слоновой кости танкетка и круглый танк-весельчак из ярко-розового марципана.
— Это Клавдии Ивановны коллекция. Я разве про нее не рассказывала тебе? — удивилась Катька.
— Нет.
— Когда я из Омска приехала, Клавдия Ивановна уже старшей сестрой отделения была. Редкой энергии женщина. Очень волевая. Все отделение тянула. Так смотреть могла, что невольно себя виноватым чувствовал. Знаешь, мне иногда казалось, что Клавдия Ивановна никогда ребенком не была. Так и родилась сразу взрослой.
— Забавно.
— Очень многим она помогала. Но ее почему-то… Не то чтобы не любили, а как-то… не открывались перед ней, что ли. Но она не обижалась. Всегда подтянутая, бодрая. Гораздо моложе своих лет выглядела. Но почему-то с ней никто не дружил. Может быть, у нее на стороне и были подруги. Но у нас…
— Интересно. А она что… в танковых частях воевала? — не дав Катьке договорить, спросил Сергей.
— Нет. Мне говорили, что на войне она не была.
— Так, может, муж у нее был танкист или брат?
— Не знаю… По-моему, она всю жизнь совершенно одинокой жила. Но никогда не жаловалась. Никогда. Даже печальной не бывала. Правда, и улыбаться чересчур не стремилась. Вот только помню, когда ей один больной из сырой картошки танк вырезал, так Клавдия Ивановна от радости чуть не запрыгала.
— Так, так… А из картошки тоже здесь есть? — не выдержал Сергей, подходя к полкам.
— Нет. Не ищи, — остановила его Катька. — Так вот, примерно месяца два тому назад… Сегодня у нас какое?
— Двадцать шестое.
— Ну правильно, это в двадцатых числах февраля случилось.
Клавдия Ивановна на работу не вышла. Удивлялись все очень. Потому что она никогда не болела. Стали ей звонить. Телефон не отвечает. Два дня еще прождали и взломали дверь. А Клавдия Ивановна уже холодная давно. Оказалось, сердце у нее совершенно изношенным было… Вот и нет человека. А тут теперь я живу. Как-то все это неожиданно… Правда?..
Стекла на дверях в тамбуре были выбиты. Встречный ветер швырял в лицо Сергею пригоршни вызревших запахов лесного августа.
Из-под тенистых осиновых шатров выбегали навстречу к поезду любопытные полчища крепких пушистых елочек-погодок. Слепили глаза россыпи ромашек и остроголовые заросли иван-чая. Выскочив из-за поворота, кидались под колеса звонкие стаи взбалмошных берез.
Конечно, это была не настоящая шпага. А всего-навсего учебная рапира.
Но это он теперь так спокойно рассуждает. А тогда!.. Та шпага с ярко-голубым эфесом казалась живой грезой в руках шестнадцатилетнего великана-губошлепа по прозвищу Чапельник.
Лишь в мечтах Сергей осмеливался дотронуться до такого чуда, а если все отвернутся, может быть, даже… лизнуть голубую эмаль эфеса… Сергей был счастлив уже оттого, что видит шпагу совсем рядом, в нескольких шагах от себя. И чтобы не заорать во все горло от избытка нахлынувшей радости, он зашвыривал все дальше и дальше тугой теннисный мячик! Через весь двор! Снова и снова!.. За мячом вслед от его носилок до темной арки ворот неслись наперегонки потные близнецы Жека и Века. От ворот — к носилкам! От носилок — к воротам!
А вокруг кувыркалась, прыгала беспечная апрельская капель… Шла весна сорок второго года.