И еще одна необычность в действиях бывшей медсестры-снайпера удивила, озадачила Сергея в тот день…
Подчиняясь безотчетному наитию, исправно держа дистанцию, Сергей шел по пятам растревоженной стайки курсисток, в центре которой находилась Татьяна Юрьевна. Шел, вдыхая запах свежей краски, по всем переходам, лестницам и коридорам еще пустовавшего, только что отремонтированного санатория…
А привела его Татьяна не на их четвертый этаж, как ждал Сергей, туда, где находилась когда-то его тридцать вторая палата, банная, изоляторы, «чистая» и «грязная» перевязочные, рентгеновский кабинет и кухня… Нет. Они почему-то пришли на третий этаж, Сергею совсем незнакомый…
Между тем Татьяна Юрьевна пустилась в продолжительное путешествие именно по третьему этажу, с трогательным благоговением заглядывая в каждую пустую палату.
Из-за полуприкрытых дверей Сергей видел, как почтительно приостанавливалась Татьяна перед белыми немыми койками, на некоторые даже присаживалась, утирая обильные слезы светло-фиолетовым, прозрачным платочком. Где-то на выходе из четвертой от начала коридора палаты слезы у Татьяны Юрьевны заметно поиссякли.
Надолго задержалась перед дверью с табличкой «Операционная». Наконец решилась, вошла в белокафельный предбанник, опустилась на край покрытой крахмальной простынею кушетки. Что-то зашептала склонившимся к ней девчонкам. Открыла сумку из блестящей оранжевой кожи, извлекла перламутровый очешник…
В просвете тесно сгрудившихся спин Сергей увидел, как качнулись на ладони Татьяны две цепочки. Медная, почти черная, И серебряная — светлая.
Потом Татьяна достала из очешника значок «Ворошиловский стрелок». Старый-старый, с облупившейся эмалью… Положила на кушетку рядом с цепочками. И опять заплакала, уже откровенно, не стыдясь, утирая, размазывая слезы своими крупными ладонями…
— …вот теперь уже потрудней, — совсем близко проверещал хрипловатый ребяческий голосок.
Сергей невольно повернулся. Рядом с Ленкой, засунув руки в карманы джинсовых шорт, стоял сумрачный философ лет пяти.
— Кто над нами вверх ногами? — безукоризненно артикулируя, спросил мальчишка.
Ленка нагло хмыкнула.
— Муха!.. А может быть — комар! А может быть — кузнечик!
Зрачки сумрачного философа потемнели от обиды. И все-таки он выстоял под ударом. Вздохнул, укоризненно глядя прямо в глаза беспардонной девчонке, четко выговорил:
— Загадывай… Твоя очередь…
— Без окон, без дверей — полна горница людей, — не скрывая интеллектуального превосходства, снизошла до малыша Ленка.
Брови мальчишки скорбно поползли вверх. Он укоризненно выдохнул воздух, с гордой убежденностью вымолвил:
— Тыква.
Доконал растерявшуюся Ленку тяжелым взглядом и, повернувшись на каблуках, пошел прочь.
Вовка отрешенно смотрел в окно, на поток плотных, темно-лиловых лупинусов, мчавшихся навстречу поезду…
Сергей перевел взгляд на Ленку. Девчонка, вдумчиво наморщив лоб, трудилась над рисунком, орудуя поочередно голубым и оранжевым карандашами.
Не успел Сергей приподняться, чтобы заглянуть в Ленкин рисунок, как его буквально ослепил блик от карманного зеркальца… Сергей невольно зажмурился.
Девушка, что сидела на скамейке впереди, чуть повернула зеркальце, и солнечный луч исчез. На его месте возник край ухоженного лица и голубой, бездумный, как у манекена, глаз. Девушка старательно подправляла тушь на пышных, загнутых ресницах.
Странно. Да нет… У той было совсем другое лицо… И все-таки. Что же между ними общего?.. Память четко воссоздала ту, из могильной зимы сорок второго, что детскими ладошками охорашивала на себе платье его матери. Шныряли, елозили по зеркальному шкафу кукольные глазки. Морщинились под хваткими пальчиками черно-белые лепестки на платье. Сергей даже пошевелиться не смел, затаившись на высокой бабушкиной кровати.
На столе, прикрытом темной клеенкой, сиротливо жались друг к другу приговоренные на продажу вещи.
Черный кружевной платок бабушки, рубчатый патефон с грудой пластинок, высокий тонкогорлый хрустальный графин, две большие перламутровые раковины, лакированные туфли-лодочки матери, тонкая, как игла, золотая цепочка Алены с крохотной русалкой из слоновой кости — заветный талисман сестры…
Выставленные вещи, как ни старались, не могли дотянуть до цены за мешок картошки, без которого нельзя было пережить ту зиму.
Сквозь гнетущий жар подслеповатого вечера изредка проступало белое, вымученное стыдом лицо матери. Прокарабкивался из-за двери прерывистый шепот, запах бабушкиного лекарства, придушенный всхлип Алены, жалостливый звон оброненных чайных ложечек…