Взобравшись на ящик с консервами, дирижировала озорным хором Маша.
Где-то, за бортами платформы, отставали, оставались доставать обшитые инеем болотистые ложбины, пустые будки путевых обходчиков, брошенные избы, неприкаянные воробьи на темных заборах…
Потом пели «Катюшу», «Конармейскую», «Тачанку»…
— Я ле-чуу! Ле-чу-ууу! Лечу-у-у-у-ууу! — хватая ртом случайные капли, раскинув руки во всю ширь, вопила Катька…
Олька-плакса, разрывая лигнин на крохотные кусочки-снежинки, пускала их по ветру, закатывалась счастливым смехом…
Разрумянившийся Павлик, щедро отломив половину своего бутерброда для девчонки в соломенном капоре, втолковывал ей, кивая на привязанных к носилкам малышей:
— Они даже на поезде никогда не ездили! А я четыре раза уже!
Федор теребил Сергея за рукав серой байковой кофты, шмыгал носом, требовал подтверждения:
— …Грибным супом пахнет. Чуешь? Чуешь?..
Гурум, поминутно вытирая проступавшие от жгучего ветра слезы, темпераментно разыгрывал перед своей новой подружкой (девчонкой с пустым аквариумом) только что сочиненную сцену из «Доктора Айболита».
— Ава как схватит купца за халат! Как дернет! Р-р-р-рав-ав!!! Все смотрят. А это, оказывается, и не купец!.. А Бармалей! И на рубашке у него фашистский знак!
— Значит, Бармалей — фашист? — ужасалась девчонка.
— Конечно! А разбойники его… Знаешь кто?..
Косые, жесткие капли, вспоров вспученное брюхо тучи, накрыли платформу. Сначала им бездумно обрадовались, протянули руки, растопыривая, подставляли ладони, зазывали.
— Еще сильней! Еще!!
— Ух, здорово!
— Дождик, дождик, пуще!
— Дам тебе гущи!..
— Ха-ха! Смотри, я его пью!
Но дождь хлынул не на шутку.
Взбесившиеся струи вмиг смели наивную радость, остервенело захлестали по головам и лицам.
Задрожали губы, расширились зрачки, руки инстинктивно потянули на лица жидкие одеяла, простыни, фуфайки, шапки. Сестры и няньки вразнобой бросились укрывать лежачих брезентом, подкладными клеенками, телогрейками, зонтами.
Ветер хлестал женщин по рукам и лицам взбунтовавшимися лоскутьями, рвал, уносил в клубящуюся мглу куски брезента, зонты и клеенки.
Закусив губу, вцепилась в ручку широкого, старого зонта Катька.
В голос плакала исхлестанная дождем Гюли.
Ливень припустился с удвоенной силой. Не выдержал, заревел Гурум. Плач подхватили с нескольких носилок.
Кинулась к Гуруму Маша, но не успела протиснуться к его носилкам, как со стороны последнего крытого вагона ворвался на платформу заносчивый поросячий визг, сменившийся уморительным, победным хрюканьем.
Прыгая с платформы на платформу, к постояльцам тридцать второй палаты приближался удивительный весельчак.
Туловище, скорее вся фигура весельчака, состояло из бесконечного тулупа с длиннющими танцующими рукавами. Вместо лица — румяная лакированная маска поросенка, на макушке — шапка мохнатая. Весельчак залихватски свистел, нелепо подпрыгивал, выделывая длиннющими рукавами умопомрачительные антраша. Перед тем как перепрыгнуть на платформу тридцать второй палаты, весельчак сорвал с головы шапку, подкинул, поймал локтем рукава, завопил вдруг частушку отчаянным ломким голосом Верка:
Первой заразительно захохотала девчонка в соломенном капоре. За ней Маша! Татьяна!! Вовка!!! Генка!! Галина!!!
Словно удивившись, приостановился, осекся ливень. А весельчак сбросил тулуп, оставшись в разрисованной ночной рубахе гигантских размеров, надетой поверх телогрейки, перелетел к своим на платформу, засунув ладони под маску, засвистел по-разбойничьи, в четыре пальца, пустился в неистовый пляс.
С платочком в руке подскочила к весельчаку молоденькая нянька с выпуклым лбом. Захлопали в ладоши Татьяна и Маша, мальчишка в обезьяньей шапке и Вовка.
Заходила ходуном, завизжала, ожила платформа.
Сквозь редкий, иссякающий дождь, набирая скорость, мчался, грохотал эшелон.
За спиной Сергея кто-то зашуршал фольгой. Запахло копченой рыбой, луком, духовитым сыром. Сергей едва не расхохотался, увидав, как сами по себе смешно ожили, задрожали ноздри маленькой женщины, сосредоточившейся над томом Юлиана Семенова.
— А где же были наши самолеты? — упрямо допытывалась Ленка, ухватив Катьку за руку.