Аборигены разъяснили, что в столовой сейчас обеденный перерыв, часа на полтора еще, и посоветовали идти на базар, где «с харчем ныне хорошо, даже пироги с капустой купить возможно».
Дорога «напрямки» привела Сергея и Ленку на край холма к изумрудной луговине, на противоположном краю которой под белокаменными покатыми стенами монастыря, словно из сказки, пророс многоликий, резной городишко, весь из мудреных узоров просмоленного, потемневшего от времени дерева.
Ленка сначала глазам не поверила, замерла в пугливой настороженности, а затем со всех ног припустила с холма по мокрой, чавкающей тропе в деревянное причудливое царство…
Подивиться здесь было чему. Звонкие часовенки и чуть скособоченные, обшитые чугунным тесом мельницы-богатырши; веселые, бесхитростные баньки и черные, хребтастые избы бояр; кудрявые терема в резных кокошниках и невесомые храмы, роящиеся многоярусными куполками-луковицами; точеные колодцы и высокие срубы в кружевных наличниках…
Ленка замерла возле изъеденного глубокими трещинами колодца с мудреным, выгоревшим от солнца навесом.
Подтянувшись за край замшелого сруба, девчонка зависла над колодцем, заглядывая на дно. Дрожали от напряжения худые лопатки под сарафаном в горошек.
Почувствовав на себе взгляд Сергея, Ленка обернулась, сообщила удивленно:
— А внутри никакого колодца нет. Он прямо на траве стоит. Вон, посмотрите, маргаритки растут.
Сергей подошел, заглянул, удивился:
— Маргаритки… А ты есть совсем раздумала?
— Что вы! — ужаснулась Ленка, спрыгивая на землю. — Страшно хочу!
Вольготное полуденное солнце сибирского января рассветило, раздвинуло могучие выбеленные стены и без того просторной гостиной бывшего купеческого терема-особняка, отстроенного в конце предыдущего века.
Все вещи из бывшей гостиной давно растащили или пожгли. Кроме двух рядов коек, топчанов, раскладушек и носилок, выстроившихся вдоль толстокаменных стен. Посередине палаты лежал громадный платяной шкаф, прикрытый двумя неровными лоскутами потравленной клеенки. Шкаф заменял обеденный и перевязочный столы, на нем гладили бинты, перебирали чечевицу, Паша кроила и сшивала здесь утепленные ночные рубашки для ребят, собирая их из разномастных лоскутьев и лоскутков.
Сейчас за шкафом-столом хозяйничал Генка. Часто облизывая ссохшиеся губы, он прилаживал подметку к старому короткому валенку. Пар от Генки клубами валил. С таким азартом он орудовал шилом, перекусывал дратву, упоительно крякал и отплевывался. Для ухарства он даже пальто свое скинул, бросил небрежно на ноги Марийки-молчуньи, что ухитрялась мерзнуть даже в те дни, когда топили печь.
Федор, усердно сопевший над очередным носком из вигони, внезапно упустил спицу, и она с грохотом покатилась по крашеному, облупившемуся полу.
Покраснев от избытка косых взглядов, Федор так на себя разозлился, что стал рвать зубами недовязанный носок. Помочь ему теперь мог только Генка, насмешек которого Федор страшился больше, чем крыс, часто появлявшихся в гостиной-палате, когда ее покидали взрослые и ходячие ребята.
— Ген, подними этому рохле спицу, — скривив губы, снизошла до оплошности Федора Катька, продолжая вышивать красными нитками танк на синем кисете.
Генка в сердцах хмыкнул, откинул с глаз надоедливую челку, смерив Федора уничижительным взглядом, вразвалку двинулся за спицей.
Пригвожденный к топчану всеобщим презрением, Федор, вконец смутившись, попытался задобрить всесильного Генку почтительно-льстивым вопросом:
— Ген, а ты чего на фронт пошлешь?
— Да уж кое-что получше твоих бабьих носков, штопальщик.
В палате захихикали. Федор покраснел еще сильнее. Жалко улыбнувшись, спросил невнятно:
— Ну а все-таки чего, Ген?
— Табак, — бросил через плечо Генка, возвращаясь к своему валенку.
— Врешь?! — восхитилась Катька, застыв с занесенной иглой.
Генка не удостоил ее ответом, улыбнувшись в четверть рта, с подчеркнутым изяществом сплюнул на пол очередную порцию ниток. От этого плевка Катька еще больше разволновалась, заерзала на постели.
— Правда, табак?.. Откуда он у тебя?
— У однорукого выменял, — небрежно ответил Генка.
— У дяди Федота?
— Угадала… Возьми с полки пирожок.