Она стояла на Турвальменнинген и притопывала ногами, чтобы немного согреться, ей было трудно выбрать. Слишком много людей, к которым можно пойти в гости.
Юлия… да, конечно. Но до приюта так далеко. Сперва на трамвае до самого кольца. Потом пешком. Нет, для такой поездки нужно выбрать свободный день. Хердис с облегчением вздохнула…
А тетя Карен? В Хердис шевельнулась радость. И не успев опомниться, она быстро зашагала по направлению к дому тети Карен.
Хердис с трудом одолевала изгибы Горной улицы, на которой жила тетя Карен, — несколько ступеней вверх, поворот, несколько ступеней вниз. Домик тети Карен был прижат к горе другим домом с крохотным садиком, через который его хозяева ходить не разрешали. Поэтому, чтобы попасть к тете Карен, надо было сперва подняться по лесенке, а потом снова спуститься вниз. Казалось, будто входишь в пещеру, но это было приятное чувство. Даже на лестнице уже пахло тетей Карен. Из трубы шел дым.
Хердис вошла в маленькую темную кухню, пахнувшую плесенью и гнилым деревом, но из отдушины шел жар, и в кухне было тепло и уютно. Как хорошо! Когда на улице хлещет дождь вперемежку со снегом, тепло похоже на доброту.
— Войдите! — крикнули из комнаты, прежде чем она успела постучать.
— Батюшки, никак это Хердис! Благослови тебя бог, деточка, входи же скорей, садись…
Хердис стало приятно. Очень приятно. Чтобы Хердис могла сесть, тете Карен пришлось убрать со стула какие-то фотографии, рисунки, газетные вырезки, коробку из-под сигар, на которую была наклеена глянцевая картинка, изображавшая двух ангелов, моток стальной проволоки, картон и несколько клубков шерсти.
В комнате горела керосиновая лампа, хотя на улице было еще светло.
— Раздевайся.
Тетя Карен одновременно закашлялась и засмеялась.
— Наверно, у меня слишком жарко. Но мне приходится много топить, потому что тут очень сыро. Вот так-то, деточка. Ничего не поделаешь, надо приспосабливаться. Но, может, я скоро стану знаменитой!
На нее напал приступ смеха, по щекам потекли слезы, глаза стали совсем прозрачные.
Хердис бросила пальто на кровать, красиво убранную вязаным покрывалом, на кровати лежали обувная коробка, шарф, куртка, шляпа с перьями, фотоаппарат, корзинка с крышкой и раскрытый зонтик. Зонтик? А почему он раскрыт?
— Упрямый стал. Не желает закрываться, и все.
Тетя Карен вытерла слезы тыльной стороной ладони.
— Упрямство. Видишь ли, деточка, такое бывает и с простыми людьми, и с политиками. Так же…
Она закашлялась, в груди у нее что-то свистело.
— Я умру, если не перестану столько смеяться. Вот, посмотри…
Из жестяной банки из-под печенья она достала несколько бюстов, сделанных из бутылочных пробок. Тут были кайзер Вильгельм, президент Вильсон, Гинденбург, Ллойд Джордж и другие, кого Хердис знала по виду, но забыла, чем они занимаются.
— Это ты из-за них станешь знаменитой? — с некоторым сомнением спросила Хердис.
— Нет, упаси боже! Как ты могла подумать! Их у меня покупает один магазин, мне они за каждого платят по пятьдесят эре, а продают их по две кроны. Но прославлюсь я не ими, я прославлюсь своими городскими пейзажами. Акварелями. Первым их начал продавать Петер Гольдапфель. Он предложил мне за них столько, что я смогла бросить вышивание. Но теперь… Ой, Хердис, скоро я стану выгодной партией! Ко мне приходят разные люди и предлагают мне все больше и больше. Первый пришел консул Самсон. Я уж и не знала, куда мне деться в этом беспорядке. Такой благородный господин! Его сопровождал кучер. Надо полагать, для пущего приличия.
Тетя Карен прикрыла рот ладонью и взорвалась придушенным смехом.
— Консул не упал на колени. Чего не было, того не было. Но до этого было недалеко. Потому что он пожелал приобрести мои акварели с видом на Городские ворота, на Скансен и на Залив. Залив мне не особенно удался. Но уж, во всяком случае, я сделала все, что в моих силах, а это главное. Потому что это и есть самое большое счастье в жизни, если можно делать то, что хочется. Без всяких там хитростей и…
Тетя Карен нырнула с головой в шкаф, порылась там и вынырнула, держа миску с яйцами.
— Но ты слушай дальше! Я должна тебе это рассказать. Недавно ко мне пришла Ракель. Она-то и принесла мне яйца. Но с ней был еще молодой человек — сын директора банка. Студент. Молодой Реннеке. Я слышала… Люди говорят… Карен, придержи-ка язык! Мало ли кто что болтает!
— Нет дыма без огня, — грустно сказала Хердис. — Так что же говорят люди?
— Нет, вы только послушайте! Ха-ха… дыма без огня, говоришь? А мне кажется, что свежая лошадиная куча тоже изрядно дымится! Ладно, как бы там ни было, а директорский сынок приехал вместе с Ракель. Он во что бы то ни стало хотел посмотреть мои акварели. Я ему показала набросок, который как раз делала по памяти, — вид на Старую пристань. И знаешь, сколько он предложил мне за эту акварель?.. Постой-ка, сейчас мы кое-что добавим в наш гоголь-моголь…
Она поставила на стол бутылку. Пунш!
— Так сколько же он предложил тебе за твою акварель? — тихим голосом спросила Хердис.
— Милое дитя, я угощу тебя настоящим гоголь-моголем. Нет, я просто помешалась на этом! От «Старой пристани» студент пришел в дикий восторг. И сказал, что если я обещаю продать ему самый оригинал… то он заплатит мне…
Она всплеснула руками и залилась смехом, от которого у нее снова полились слезы.
— Меня так и подмывало сказать ему: послушайте, милостивый государь, я приличная девушка…
У тети Карен перехватило дыхание, она опустилась на стул и вытерла глаза фартуком.
— Сто крон, Хердис! Сто крон! Вот сколько он предложил мне за одну-единственную акварель. Ладно, давай наконец делать гоголь-моголь.
Больше Хердис ничего не узнала. Ни того, согласилась ли тетя Карен продать акварель за сто крон, ни того, что говорят люди… про тетю Ракель.
— Ой, Хердис, а какая она была красивая! Я еще никогда не видела ее такой красивой. Знаешь, я думаю… Мне кажется, что она была горда своей старой теткой. Она прекрасный человек, наша Ракель. У нее и душа прекрасная, не только внешность, а люди пусть болтают, что им угодно. Но ты, деточка, ешь, ешь.
Все было чудесно. Кроме гоголь-моголя, они ели и печенье, маленькое голландское печенье с начинкой, лично от директора банка.
Хердис стало жарко, щеки у нее пылали, она наслаждалась.
— Тетя Карен, знаешь, а я стала гораздо лучше учиться.
С тетей Карен легко было говорить про учебу, потому что она никогда не спрашивала: а как у тебя дела в школе?
— Гораздо лучше, понимаешь! Мы с дядей Элиасом… Мы так смеемся… Мы с ним играем в школу. И уроки учу не я, а он! Дядя Элиас! А я его спрашиваю. Он такой смешной! И никогда не знает уроков.
Хердис встала, чтобы показать, как смешно ведет себя дядя Элиас, когда не знает уроков, как он вертится, шаркает по полу ногой и засовывает палец в рот…
— Нет, у меня не получается так смешно, — сказала она. — Если бы ты увидела, как он изображает девочку, ты бы умерла со смеху…
Когда Хердис в игре знакомилась со своими уроками, они, разумеется, сами собой укладывались у нее в голове. И письменные задания, которые ей приходилось делать самой, без игры, тоже давались легче, как только она перестала враждебно относиться к учебе и особенно когда дядя Элиас задавал ей шутливые задачки, вроде такой: если у служащего Андерсена за одиннадцать лет родилось семеро детей, сколько лет его жене?
— Тетя Карен, ты слышала когда-нибудь такую чушь? Правда, дядя Элиас смешной?
Тетя Карен слушала Хердис с отсутствующей улыбкой в светло-голубых глазах, она задумчиво прикоснулась пальцем к щеке Хердис.
— Он добрый человек… Хороший пунш! Я припрятала его еще с рождества. Да, да, он очень добрый, этот Элиас Рашлев, — сказала она мечтательно. — Хотя и любит крепенькое, — добавила она с виноватой улыбкой.