Все ясно. Дяди Элиаса не было в Ложе «Благие намерения». Дядя Элиас пропадал уже почти двое суток. Хердис посмотрела на свои руки, которые влюбленно покоились одна на другой, сильные, мягкие руки, которые, летая по клавиатуре, обожали друг друга. (Фру Блюм говорила, что такие руки обязывают.)
Мать сказала:
— Хердис, ты слышишь меня?
Тогда Хердис подняла голову и посмотрела на мать. Но она не нашла слов для того, что хотела бы сказать. В эту минуту ей вообще хотелось онеметь навсегда. Мать, как беспокойный дух, металась по полутемной гостиной; словно для того, чтобы подчеркнуть полутьму гостиной, она откинула портьеры, отделявшие от нее маленькую библиотеку, где задержалось несколько нежных солнечных лучиков, вспыхнувших слабым сиянием на лбу гостиной.
— Ведь ты знаешь, как я сейчас беспокоюсь за Элиаса. — Голос матери дрожал. Она минутку помолчала: — А ты! Ты уже совсем взрослая и могла бы мне немного помочь. Но ты только прибавляешь к моей ноше. Сидеть дома в такую прекрасную погоду и упражняться…
— Прежде ты сердилась, что я недостаточно упражняюсь…
— Да, но когда стоит такая осень…
— По-моему, ты говорила про пастора. Неужели сидеть у него в герметически закупоренном помещении…
Мать, уступая, покачала головой и подняла глаза к потолку, у нее была особая, очень выразительная манера втягивать воздух уголком рта.
— Ты как упрямая старуха. Тебе говоришь — стрижено, а ты — брито. Вроде твоей идеи, которую ты вбила себе в голову, что не хочешь конфирмоваться!
— Я не хочу давать обещаний, которых не смогу выполнить.
— Господи, вылитый отец. Тролль, будь самим собой!.. Лишь бы поступить не так, как все.
— А я не верю, что все всегда так уж правы.
— О, боже мой! Стрижено — брито! Правы — неправы! Даже ценой жизни своих близких! Однако ты согласилась ходить на занятия к пастору?
— Да-а! — выдавила из себя Хердис. — Я и хожу. Но не каждый раз. Это необязательно.
— И Элиас… это твое упрямство…
— А разве он уже знает об этом? — Ее левая рука пустилась в сухой приглушенный бег вступления мендельсоновской прелюдии си минор.
— Хердис! Ты, может быть, всю жизнь будешь раскаиваться, что отказалась от конфирмации.
Хердис ускорила темп и мало-помалу стала нажимать на педаль. Теперь она фразировала очень ярко и слышала, что играет эту прелюдию хорошо. Неужели мать не может уделить этому хоть каплю внимания?
— Запомни, что я тебе сказала, дружок. Во всяком случае, я знаю, что дядя Элиас…
— Умрет, если я не солгу перед алтарем, как все остальные…
Она оборвала прелюдию сердитым диссонансом и, вставая, чуть не опрокинула стул.
— Должна тебе сказать, что есть множество других вещей, от которых дядя Элиас тоже может умереть! И вообще… ты мне ужасно мешаешь! Я была в ударе! — добавила она, немного смягчившись.
Мать откинулась на спинку стула и обмахивалась газетой. Она выпятила нижнюю губу и дула себе на лицо, как будто ей было очень жарко. Полным людям не следует совать нос в чужие дела! Эта мысль вспыхнула в голове у Хердис и чуть не вырвалась наружу, но мать опередила ее:
— Он что, сегодня еще не звонил тебе? Почему ты такая злая?
Хердис уставилась перед собой с более глупым видом, чем ей хотелось бы.
— Кто?
— Не притворяйся! Этот… твой кавалер.
Хердис снова села за пианино и склонилась над клавиатурой, взяв приглушенное нерешительное трезвучие, упавшие волосы скрыли ее жарко запылавшие щеки.
Который из них? — следовало бы ей сказать. Она проговорила:
— Как я догадываюсь, ты имеешь в виду Винсента?
— Догадываешься! Представь себе, ты угадала, ха-ха! Мне кажется, этот молодой человек не слишком утруждает себя. Представь себе, мне это кажется. Тебе не мешало бы набить себе цену.
— Бр-р! Опять ты за свои штучки! Тебе, конечно, хотелось бы, чтобы я сидела дома и покрывалась тут пылью…
— Ни в малейшей степени. Я хочу, чтобы тебя окружала молодежь! Чтобы ты была не одна… да, это главное, и чтобы ты немного развеялась. Нехорошо, что он так уверен в тебе. Да… и твои ровесники, мне кажется… Ведь ты знаешь, дружок, я желаю тебе только добра…
— Ты желаешь мне добра, папа желает мне добра, черт с дьяволом тоже желают мне добра… И Винсент туда же…
— Винсент! Ну, еще бы! Наверно, он думает только о твоем благе, заставляя тебя трястись, как в лихорадке, пока он соблаговолит тебе позвонить!
— С чего ты взяла, что я трясусь, как в лихорадке! — взорвалась Хердис. — Ты воображаешь, будто тебе все обо всех известно, а я должна сказать, что тебе ничего не известно!
— Может, и не известно. Не все и не обо всех. Но я прекрасно знаю, что тебе только шестнадцать лет и ты еще не конфирмовалась, а Винсенту…
— А Винсенту двадцать два… он взрослый. Разве плохо, что человек взрослый? А что я еще не конфирмовалась, так ведь ты знаешь, что я и не собираюсь конфирмоваться.
— В том, что он взрослый, нет ничего плохого. Плохо то, что он играет с неопытной девочкой, которая обезумела от любви.
— Ну, это уж слишком! — воскликнула Хердис, кровь бросилась ей в голову. — Мы… мы с ним просто друзья. Ты, наверно, даже не знаешь, что это такое?
Мать пожала плечами, как будто хотела стряхнуть с себя эти слова.
— Я знаю: твоя репутация в опасности.
— А я плевать хотела на свою репутацию!
— Это глупо, дружок. Кажется, еще Шекспир сказал, что репутация молоденькой девушки — как зеркало. Если на нее подуть, она потускнеет…
— Ну и что?
— А то, что девушке, которая не бережет свою репутацию, трудно выйти замуж.
— Знаешь что, если мое замужество будет зависеть от каких-то пошлых сплетен, то я на него плевать хотела!
— Господи, Хердис, как ты похожа на своего отца! Тролль, будь самим собой. Ты…
— Все дело только в том, что тебе не нравится Винсент. Он, видите ли, недостаточно интеллигентный! Тебе бы хотелось, чтобы я дружила с Карстеном Файе. Этим толстым розовым вонючим поросенком!
— Хердис, как ты можешь быть такой злой! Карстен очень добрый и порядочный… и у него серьезные…
— Это меня не касается! Запомни, пожалуйста, что твой добрый и порядочный Карстен меня не интересует. А если у него есть какие-то серьезные намерения — ха-ха-ха! — тем больше оснований не поощрять его.
— Да, да, Хердис. Разумеется, я ничего не имею против твоего друга Винсента Клеппестэ. И пожалуйста, не думай, будто во мне говорит снобизм, ты прекрасно знаешь, что во мне этого нет. Но все-таки тебе следует научиться хоть изредка говорить «нет»!
— Когда я не хочу, я говорю «нет». Я говорю «нет» конфирмации.
— И подаркам тоже?
— Мне не нужны подарки.
— Но ведь против нового костюма ты ничего не имеешь?
— Длинные платья и юбки мне придется сделать в любом случае. А костюм мне не нужен.
— Ага. Это хорошо говорить, когда костюм уже шьют у Сунда. Мечта, а не костюм.
— От него можно отказаться.
Мать стояла в дверях, наконец-то собираясь уйти. Она поджала губы и медленно покачала головой.
— Ты хочешь жить по своим собственным нормам. Это идеал. Если этот идеал имеет цель, преследующую благо других людей. А для этого, дружочек, надо знать о жизни немного больше, чем знаешь ты. И для этого нужен сильный характер, а не одно только упрямство. Нужна великая душа, чтобы пойти против общепринятых обычаев, иначе ты потерпишь поражение, как твой отец. Ты хоть одного человека убедила отказаться от конфирмации? В этом случае я бы тебя понимала! Но ведь другие люди тебя не интересуют! И в этом залог твоего поражения. О, Хердис, если бы я могла…
— Спасибо, обойдется, — проговорила Хердис глухим голосом, и губы у нее похолодели. — Не утруждай себя…
Как странно. И непохоже на мать. Дверь за ней уже закрылась. Почти беззвучно.
Хердис чувствовала себя скотиной. Торжествующей скотиной.
Но она не могла взвалить на себя то, что причиняло матери боль. Ведь ей и самой было нехорошо. Не совсем хорошо. И не всегда. Когда телефон не… Тс-с-с!