— Рондо каприччиозо? Неужели вы и его играете?
Она покачала головой.
— Весной Игнац Фридман исполнял его на концерте в масонской ложе. Вы, наверно, там были?
Что за вопрос! Хердис посещала все концерты. А в Филармонии — и большую часть репетиций, особенно фортепианных. Она вскинула голову, что можно было одновременно истолковать и как кивок:
— М-мм…
Он открыл ноты. Ее ноты. И стал тихонько насвистывать напевную мелодию вступления, его свист щекотал ей уши и тонкими спиралями ввинчивался в кровь. Гость засмеялся и закрыл ноты. Нежно погладил обложку, так нежно, будто это она сама ее погладила. Блеск бриллианта у него на мизинце громыхнул у нее в сердце беззвучным взрывом и положил конец музыке. Всему, что имело отношение к музыке. И Хердис повернулась к гостю спиной.
Она зажгла в гостиной бра и настольную лампу. Но не стала зажигать люстру. Господи, ну когда же придет мать?
Железная дорога безмолвствовала. В доме было тихо. Слишком тихо. Солнце, которое уже давно опустилось в море, окрасило в лихорадочный красный цвет кружевные облака, плывущие по бездонному осеннему небу. Хердис слышала, как гость чиркнул спичкой, слышала, как он медленно выпустил изо рта дым. Он сказал:
— Боже мой! А ведь это фрёкен Керн!
Он снял с камина фотографию и рассматривал ее с каким-то жадным выражением в затылке. Хердис нехотя обернулась…
— Кто?
Вот дура! Ведь он смотрит на фотографию тети Ракель.
— Ах, это!.. — Хердис хотелось замять свой вопрос. — Это моя тетя Ракель.
— Спаси нас всех, господи! — вздохнул гость. — Таким женщинам нельзя оставаться свободными. — Он поставил фотографию на место и обернулся. Теперь… теперь он смотрел прямо на Хердис.
Она невольно тоже на него посмотрела. Что он ищет в ее лице? Только и знает, что пялить глаза! Она не доставит ему такой радости и не отведет первая взгляд. Но вот он засмеялся своим глухим смехом и заговорил под сурдинку:
— Фрёкен Рашлев, позвольте дать вам один небольшой совет. Перестаньте кусать губы. Предоставьте это другим.
Слава богу. Мать… наконец-то.
— О, извините меня, пожалуйста, господин… господин Голштейн. Я его с трудом уложила. Как мне отблагодарить вас!
Мать и плакала и смеялась, обеими руками она схватила руку гостя и прислонилась головой к его плечу — господи, что за дикие манеры: сюсюкать и обниматься с кем попало. Он обнял ее за плечи и засмеялся.
— Помилуй боже, но я не заслужил вашей благодарности. Разве можно поступить иначе, если видишь человека… почтенного человека, попавшего… м-мм… в такое затруднительное положение?
— Мне так стыдно, — проговорила мать. — Подумать только, такой человек, как Элиас!..
— Ну, что вы… подобные вещи случаются даже в самых лучших семьях!.. Поверьте мне… Это уже доказано.
Хердис стояла по-прежнему, прижав три пальца к губам, которые ей посоветовали не кусать. Мать вытерла слезы, высморкалась и только тут заметила Хердис.
— Боже мой, у тебя что-нибудь болит? Зубы?
Хердис опустила руку, гость ответил вместо нее.
— Фру Рашлев, у меня не было злого умысла. Но ваша дочь испугалась, и напугал ее я. Простите меня, если можете, — я просил руки фрёкен Рашлев. Однако теперь я понимаю, что у меня нет никаких шансов.
— О! Жаль, что вы посватались не ко мне! — засмеялась мать. — Я на ее месте сразу бы ответила «да!»
— Вот видите, — гость дружески кивнул Хердис, которая даже не ответила на его улыбку.
— Постойте… Вы, кажется, обращаетесь к Хердис на «вы»? О, господи, у нее сейчас такой трудный возраст. Ни ребенок, ни взрослая.
— Я никогда не спрашиваю даму о возрасте. Фрёкен… фрёкен Хердис необычайно музыкальна…
— Вы так думаете? Право не знаю. Хердис играет на фортепиано… э-ээ… как паровоз. Чрезвычайно добросовестно, но не больше. Музыкальна ли моя дочь, покажет будущее. Возможно, ей не хватает какого-нибудь сильного переживания. Во всяком случае, я знаю молодых особ, которые часами упражняются на фортепиано исключительно для того, чтобы не заниматься ничем другим.
Мать капнула себе вина и подняла рюмку.
— Разрешите мне еще раз выразить вам свою благодарность. Надеюсь, вы не откажетесь поужинать с нами, выпить чашечку чаю?
— С удовольствием, фру Рашлев. Я…
— Я понимаю, вас ждет жена. Мы могли бы позвонить…
— Меня никто не ждет.
Он вертел в руках рюмку, рассматривая игру красных лучей, отражаемых граненым узором.
— Собственно, я собирался сегодня на стадион, чтобы немного потренироваться, но сейчас уже слишком темно. Я… видите ли, занимаюсь спортом, чтобы не терять форму. Думаю даже получить золотой значок к своему тридцатилетию. Это уже не за горами.
Они продолжали беседовать, Хердис больше их не слушала. Она сидела на скамеечке у окна, заколка сползла, и она, сняв ее, отгородилась волосами, как ширмой. Она не смотрела на этого Голштейна, но видела его совершенно отчетливо — узкое, немного усталое лицо, свежая кожа, она дала бы ему около сорока.
Он должен бы зваться Беньямином. Она и сама не знала, почему ей это пришло в голову, но что-то вызвало в ее памяти неприятное чувство. Эти продолговатые светло-зеленые открытые глаза. От них почему-то становилось холодно. Так же как и от его бриллианта.
Дядя Элиас тоже носил на мизинце кольцо с бриллиантом, но бриллиант был вставлен в массивную оправу, которая почти скрывала его. Бриллиант дяди Элиаса был добрый.
Хердис снова погрузилась в свои переживания: нет, мать ничего не понимает. Хердис не хочет конфирмоваться именно потому, что серьезно относится к серьезным вещам. Сперва было плохо, что у Хердис появился молодой человек, что она ходит на танцы и влюбилась, тогда как она еще занимается у пастора, готовясь к серьезной церемонии, только после которой девушка может считаться взрослой. Идея использовать одно и то же платье сперва для бала, а потом для конфирмации принадлежала матери. Ей хотелось сэкономить.
Потом было плохо, что Хердис отнеслась к религиозной подготовке чересчур серьезно и взялась читать подряд всю Библию, которую восприняла так серьезно, что решила вообще отказаться от конфирмации.
Как бы она ни поступила, все было плохо.
Поэтому ей оставалось одно: поступать так, как она сама считает правильным, и ни у кого ничего не спрашивать.
— Хердис, ты, кажется, заснула? Я прошу тебя: займись, пожалуйста, ужином. Господин Голштейн останется и выпьет с нами чашечку чаю. Ведь вы останетесь? — любезно обернулась она к гостю.
Господин Голштейн запротестовал — он не хочет больше задерживать хозяйку, никаких лишних хлопот.
Однако по его поведению было видно, что уходить он не собирается.
Хердис не шелохнулась.
— Может, фрёкен Хердис согласится сыграть для меня, прежде чем я уйду… если я очень попрошу ее об этом?
Мать сказала:
— Почему ты не отвечаешь? Фу! Выпрямись, пожалуйста, не сутулься. — Она покачала головой и, виновато улыбнувшись, пожаловалась гостю: — Я решительно не понимаю теперешних backfische[39]. Они нынче такие…
Она замолчала, потому что распахнулись двери.
На пороге стоял дядя Элиас в халате, наброшенном на пижаму. На голове у него покачивалась шляпка Хердис, в руках он держал тросточку господина Голштейна. Вид у него был ужасно смешной, но Хердис почему-то захотелось плакать: господи, что у него с лицом? От виска и вниз через всю небритую щеку был приклеен пластырь. Цвет лица был желтоватый, а не сизо-багровый, как обычно, когда дядя Элиас бывал пьян. Хердис зажала руки между коленями и пыталась поймать взгляд дяди Элиаса — ей хотелось, чтобы он понял, как она рада его видеть. Потому что она была очень рада. В ней точно узел какой-то развязался, когда он появился на пороге.
— Господин фон Гинденбург… имею удовольствие. Редкое удовольствие…
— Меня зовут Рольф Голштейн.