Она вырвала у него свою руку и пошла вперед, ускоряя шаг в смутном желании отделаться от него.
И тут же обернулась, испугавшись, смертельно испугавшись, что он позволит ей уйти.
В парке было так тихо, что им было слышно, как время от времени с ветки срывается лист и падает на гравий с едва ощутимым вздохом. И между ними тоже было тихо, Хердис даже услыхала далекий гудок паровоза. Губы у нее распухли и горели, словно их жалили пчелы, задыхаясь, она вырвалась из его объятий.
— Я не могу так больше, Винсент!
Он взял ее руку, погладил, сжал и стал целовать палец за пальцем.
— А я могу? Я хочу, чтобы ты была моей. По-настоящему.
— Ты это часто говоришь. А мы все продолжаем только… только эту игру.
Взявшись за руки, они медленно пошли дальше. Его выручала трубка, он все время, не зажигая, сосал и грыз ее.
— Пойми же, я должен беречь тебя. — Он усмехнулся. — По крайней мере, до конфирмации.
— Разве для этого обязательно нужно конфирмоваться? Впервые слышу. В таком случае, мне придется остаться старой девой, потому что я не собираюсь конфирмоваться.
— Господи, спаси и помилуй! Но ведь ты занимаешься у пастора и вообще готовишься? Что это за выдумки? При твоем уме!..
— Опять ты со мной говоришь таким тоном! Если я размышляю и имею самостоятельное мнение, это называется выдумками. — Она выдернула у него свою руку. — Ладно, считай, что это мои выдумки, но конфирмоваться я не буду!
— Эй, не беги так прытко! Твой дядя Винсент уже немолод. Хердис, потрогай, у меня замерзла рука.
— При чем тут дядя? Прекрати свои шутки. Хочешь подчеркнуть, что я еще ребенок и меня не надо принимать всерьез?
Когда он улыбался, его лицо покрывалось смешными тонкими морщинками.
— Ишь, огонь! Если бы ты знала, насколько серьезно я к тебе отношусь, то, может, и поняла бы, что я просто не хочу воспользоваться твоим темпераментом…
— Воспользоваться! Вот-вот, самое подходящее слово. Думаешь, я не понимаю, что за ним кроется? Разве все дело только в темпераменте, если… если я люблю тебя… Ведь я тебя люблю, Винсент!
Налетел ветер, кроны над ними вздохнули, и сухие листья на земле начали перешептываться.
— Это… это для меня несколько неожиданно, — проговорил наконец Винсент. — Мне остается только облачиться в воскресный костюм, взять букет цветов и отправиться к матушке Рашлев просить твоей руки. А?
Хердис даже задохнулась от гнева. Она наклонила голову, чтобы хоть немного овладеть собой. Ей было трудно найти слова, которые выразили бы ее возмущение.
— Просить моей руки, какая глупость!
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— У моей матери! Как будто моя мать раздает мои руки! Я сама ими распоряжаюсь, и больше никто! Я вовсе не мою руку имела в виду! Речь идет обо мне самой! Обо мне!
Он засмеялся бесстыдно и беззвучно и снова стал противным и ужасно симпатичным Винсентом, которого она так любила… Но почему?
От смеха его глаза совсем скрылись. Небольшие, блестящие, голубые глаза. Почему?
Да потому, что это не такое уж и противное лицо было единственное, другого такого не было во всем мире.
Он снял шляпу и пригладил густые вьющиеся непослушные волосы.
— Вот черт побери! Ты… ты…
И вдруг его смех пропал. Зачастил мелкий дождь, Винсент подставил лицо дождю и закрыл глаза.
— Мне не хочется переделывать тебя, — сказал он, помолчав. — Но ты… пугаешь меня. Иногда ты пугаешь меня. Взрослому мужчине ты способна внушить чувство… ох!.. Нет. Давай говорить серьезно.
Она позволила его руке снова завладеть своей, и они медленно пошли дальше под мелкими перешептывающимися каплями, которые шуршали по гравию и напоминали о себе, лишь когда попадали на кожу.
— Для меня это все очень серьезно. Все. Ну, например, ты религиозна. Я об этом даже понятия не имел.
— Я, религиозна? Ну, знаешь…
— Конечно. Иначе ты преспокойно пошла бы на конфирмацию… Послушай. Более убежденного язычника, чем я, найти трудно. Но мне и в голову не пришло отказываться от конфирмации. Для настоящего язычника это все пустой звук. Если не считать, конечно, того… ну, ты сама понимаешь. Взрослого костюма, новой шляпы. Ну, и обеда с вином и подарками. Для тебя это выразилось бы, наверно, иначе. В доме торговца Рашлева это отмечалось бы, очевидно, более торжественно, чем у сапожника Клеппестэ. Тебе следует серьезно подумать, от чего ты отказываешься.
— Я уже подумала. Было бы хвастовством сказать, что это для меня ничего не значит. Но лучше без этого, чем… чем…
— Хердис, берегись!
— А я говорю — лучше! Чем… О, это так отвратительно безнравственно! Устраивать званый обед с вином и речами и использовать бога в качестве украшения для стола! Какая мерзкая ложь!
— Сейчас ты защищаешь бога, в которого, как ты утверждаешь, не веришь. Это религиозная реакция.
— Нет, не религиозная. Не знаю… может, просто более нравственная?
Винсент на ходу усмехнулся и покачал головой.
— Более нравственная! Смешной ребенок… Прошу прощения, манерная старая дева! Болтаешь о нравственности, а сама хотела соблазнить немолодого почтенного человека, который зарабатывает хлеб свой насущный, занимая весьма подчиненное положение, и не имеет возможности предложить богатой избалованной девочке хоть что-нибудь из того, к чему она привыкла.
Хердис высвободила руку и снова опередила его. В ней вспыхнула одна мысль, которую ей захотелось тут же высказать, но она не осмелилась. Могут ли двое людей по-разному понимать нравственность? Она попыталась привести в порядок растрепавшиеся волосы и закусила изнутри губу. Ей хотелось сказать ему, что ни один человек не может предложить ей ничего, кроме своей любви, своей готовности принять ее, и что она сама намерена позаботиться об остальном, если в этом будет необходимость. Но тогда он подумает, что она навязывается ему…
Она слышала, как он спешит у нее за спиной. Так было всегда. Она была быстрее и проворнее его, даже во время их прогулок в горы, которые он сам же открыл ей.
Запыхавшись, он окликнул ее. Хердис остановилась, подождала. И не осмелилась сказать ни слова. Она боялась. Она ужасно боялась потерять его. Когда он подошел и обнял ее, она стояла с закрытыми глазами.
Он так запыхался, что с трудом перевел дух.
— Ты говоришь — ложь! Послушай, Хердис, оставь свои философские рассуждения и ответь мне честно. Разве ты сама никогда не лжешь?
— Лгу. И ты это прекрасно знаешь. — Она открыла глаза и посмотрела на него. — Но ведь… не тебе…
— Мне бы хотелось этому верить. А ты помнишь тот день в Лёвстаккене? Когда мы…
— Помню, — сказала она, сразу ослабев от счастья. — Когда мы забыли спуститься.
— И что ты сказала дома?
— Что мы заблудились и вышли в другое место.
— Вот именно. И они тебе поверили только потому, что никогда в жизни не бывали в Лёвстаккене.
— Да, к счастью.
— Хердис, ты меня пугаешь. Ты так ловко лжешь.
— Ну и что, Винсент? Та ложь стоила десяти правд. Разве ты этого не понимаешь?
Он остановился и повернул ее к себе, с удивлением заглянул ей в лицо, потом снова взял ее руку.
— Десяти правд? Где ты это вычитала?
— По-моему, я это не вычитала… Кажется, я это придумала… сама придумала.
Они долго шли молча. Когда они по извилистым тропинкам спустились с Калфарета, он сказал ей тихо и веско, словно тщательно приготовился к этому:
— Ну, хорошо… а если солгать торжественно, с помпой, и назвать это конфирмацией? Неужели эта ложь, по-твоему, не будет стоить одной крохотной правды?
Она вздохнула, повернулась к нему и сплела пальцы у него на затылке.
— Нет, нет, Винсент. Даже половинки.
— И даже в том случае… если, например, твой отчим серьезно заболеет?