Хердис прижалась лбом к его подбородку и закрыла глаза. Ей нужно было подумать.
— Я уже думала об этом. Но я не нашла такой правды, которая могла бы извинить эту ложь.
Как обычно, они до исступления целовались в тени гаража. Пока они целовались, Хердис заметила, что в спальне у родителей горит свет. Свет? Так поздно?
Она одеревенела в объятиях Винсента.
Он поднял голову и посмотрел на нее, его руки прекратили свою жаркую охоту.
— Что с тобой, малышка?
— Мне надо идти.
На этот раз она не обернется, когда он будет уходить. Между ними как бы легло пустое пространство, а ведь они даже не поссорились. И ведь она любит его. Так что же такое нравственность?
Винсент был твердо уверен, что его нравственность истинна.
Но ее нравственность была противоположна его. И она ни в чем не была уверена, просто она так чувствовала и, наверно, задохнулась бы, если бы ей пришлось хоть что-нибудь изменить в своих взглядах.
И вдруг, неизвестно почему, она обернулась, чтобы взглянуть: а он смотрит, обернется ли она?
Но он, по обыкновению, быстро шел по дороге и не оборачивался, чтобы увидеть ее еще раз. Так было всегда. Это она всегда оборачивалась и немного растерянно смотрела на его прямую спину и чуть покачивающиеся плечи. Он не оглянулся, даже когда замедлил шаги, чтобы раскурить трубку, он только вскинул трость на плечо, как ружье, и скрылся за поворотом.
Идя в ванную, Хердис остановилась, взглянула на дверь спальни и прислушалась, открыв рот.
Икота не была больше сдержанной и приглушенной, непристойно громко она звучала через неравные промежутки, и каждый раз на Хердис с тяжелым толчком обрушивалось что-то больше всего похожее на страх.
Хоть бы он заговорил. Хоть бы одно словечко.
Но говорила только мать, ласково, грустно, даже с отчаянием.
Это была не обычная пьяная икота. Она внушала ужас.
Хердис уснула, когда загрохотали утренние поезда.
Блаженный покой был в этих звуках, в этой деятельности, усыплявшей людей атмосферой своей повседневной работы, непрерывностью своего ритма.
— Хердис! Проснись!
Испуганная мать трясла ее за плечо, Хердис спала некрепко и сразу заметила бессонное тревожное отчаяние матери. Она с трудом открыла глаза, принуждая себя осознать кошмар этого серого утра.
— Хердис… о, господи!
Хердис поднялась, чувствуя дурноту от прерванного сна и саднящую усталость:
— Что случилось, мама?
— Будь добра, посиди с ним. Я должна позвонить. А мне даже подумать страшно, чтобы оставить его одного. Хердис, ты меня слышишь? Ты поняла? Я должна позвонить врачу. Его икота все усиливается, он икал всю ночь. Пожалуйста, поскорей, будь добра…
Он сидел на кровати, на нем был халат, колени прикрывало шерстяное одеяло. Большие, испуганные глаза с глубокими ямами подглазий. После каждой болезненной икоты, от которой его плечи вздрагивали, он с трудом переводил дух, обессилевая все больше и больше. А она только стояла рядом, только стояла, схватившись рукой за шею, и судорожно глотала воздух.
Хердис открыла рот, чтобы что-то сказать, и снова закрыла его. В икоте наступила небольшая пауза — может, она прекратилась? Его глаза искали ее взгляд, словно он молил о помощи — она хотела улыбнуться, но у нее лишь слабо дрогнули губы. Он заговорил, делая короткие остановки после каждого слова:
— Хердис… моя… крошечка… малюточка… Хердис!.. Конец… пришел… твоему… дяде… Элиасу…
— Элиас! — Голос у нее сорвался. — Дядя Элиас! — Голос вернулся к ней. — Что мне сделать, чтобы помочь тебе?
Господи, какой идиотский вопрос! И все-таки она опять повторила в беспомощном отчаянии:
— Что мне сделать, чтобы помочь тебе?
Он икнул и покачал головой, потом выдавил со стоном:
— Сядь!
Она села на краешек стула и сдерживала дыхание каждый раз, когда он икал. Хоть бы мать поскорей вернулась! Это было чересчур тяжко. Ей хотелось взять его за руку, но она не могла, не смела. Он тяжело дышал, наконец он проговорил:
— Ты могла бы помолиться. Помолись за меня… Ик-к!.. За своего старого дядю Элиаса.
Ей пришлось опустить взгляд. Сердце у нее упало.
— Помолишься? — тихо спросил он, немного погодя.
О! Что же такое правда и что ложь? И что такое нравственность?
Ведь то, что ей следовало сейчас ответить, — это была правда. Но разве она могла бы сказать ему эту правду? Вместо ответа Хердис кивнула, губы у нее помертвели.
О сне больше не могло быть и речи.
Так же как и о вразумительной молитве, чтобы у дяди Элиаса прекратилась икота.
Хердис вспомнила, как пастор говорил им, будущим конфирмантам:
— Вера не всегда открывается человеку в молодые годы. Молодых людей занимают многие вещи — спорт, любовь, танцы, веселье, синематограф, развлечения. Никто не упрекает их за это. Но ты еще постучишься во врата веры… начнешь молиться! Может, молитва твоя будет сбивчивой, неуверенной, все равно, не теряй надежды! Если ты будешь молиться от всего сердца, господь явит твоей душе свою благодать, и в один прекрасный день тебе явится вера. С ее защитой, ее счастьем… и ее мудростью. Все вы от своих близких научились вечерней молитве. Не забывайте же читать ее, даже если временами вам будет казаться, что в ней нет никакого смысла… кажется, так теперь принято говорить?..
Хердис помнила все, что говорил пастор Сэтер. Он был очень умный.
Он «шел в ногу со временем» и был чрезвычайно популярен среди молодежи.
Но молиться за дядю Элиаса…
Она честно пыталась, однако обнаружила, что все это лишь жалкая комедия. Единственный ответ, который она получила, была мертвая пустота.
Было бы недостаточно сказать, что Анна испугалась. В это время суток?..
— Вас что, освободили от занятий? Так внезапно…
— Да… А вообще-то нет. Я вышла слишком рано. И решила прогулять. Мне надо поговорить с папой.
— Так ведь он в конторе! Но все равно, заходи… заходи…
В узеньком коридорчике Хердис сбросила мокрые ботинки и прошла в маленькую гостиную, где все окна были отворены настежь, а ковры и подушки вынесены на улицу. Она страшно устала и опустилась на первый попавшийся стул, не снимая пальто и все еще держа в руках свою школьную сумку. Откровенно зевнула и зябко поежилась.
— А когда он приходит домой?
— Обычно к обеду, сразу после двух. Хердис… ты останешься? Ты могла бы… правда, у меня на обед только молочный суп и рыба… Если б ты позвонила заранее!.. Телефон-то у нас есть, он необходим, чтобы я могла принимать заказы на бутерброды.
— Значит, я могу позвонить ему в контору?..
— Не-ет… Очень жаль, но он не любит, чтобы ему туда звонили, и просил меня никогда этого не делать. Видишь ли… Хердис, дай твое пальто, что с тобой, у тебя такой вид!..
Анна говорила очень быстро и нервно. Хердис хотела сразу уйти, но у нее не было сил.
Анна все еще держала в руках палку, которой выбивала пыль, волосы у нее были повязаны выгоревшим платком. За эти годы Анна как-то постепенно изменилась, и сейчас Хердис бросилось в глаза, что Анна сильно постарела. И дело было не в морщинах, нет, просто у Анны так осунулось лицо, что вся кожа обвисла и глаза немного выкатились. И плечи у нее изменились, и осанка…
— Вот я закончу уборку, и мы с тобой выпьем чаю.
Замечание о чае приободрило Хердис, она даже вызвалась помочь, но, стоя с тряпкой в руке и слушая, как Анна выбивает на дворе одеяла, пожалела о своем предложении.
В комнате пахло вымытым полом и не было видно ни пылинки. Взмахнув несколько раз тряпкой, Хердис покончила с вытиранием пыли и снова опустилась на стул…
Когда Анна принесла чай, Хердис до боли вздрогнула. Ковры и подушки уже лежали на месте, окна были закрыты, Анна успела привести себя в порядок и даже прошлась по волосам щипцами для завивки.
— Ты так сладко спала, когда я принесла ковры, что мне стало жаль будить тебя.